Владимир Киселёв - Весёлый Роман

Кошки и собаки, может, и спали, а мне спать не хотелось, и мысли с горьким и кислым привкусом подгнившего яблока медленно и трудно ворочались в мозгу.

Виктор, Вера, я. Это невозможно решить. Это так же не под­давалось решению, как трисекция угла, квадратура круга и удвоение куба.

Но так дальше не могло продолжаться. Нужно было это ска­зать. Мне ее было жалко немыслимо. А, кроме того, она чув­ствовала, если я что-нибудь замышлял. Я даже ничего не гово­рил, а она чувствовала. И сразу становилась такой ласковой, такой нежной, что я просто не мог решиться.

— Куда-то исчезла эта мысль, это чувство, что жить — хоро­шо,— сказала Вера.

Я открыл глаза.

— Вот кино. Мне не нужно кинокрасавцев и кинокрасавиц и сплошного их благополучия. Но я не могу смотреть на то, как им нудно живется. И дело даже не в том, что в этом много неправды, хотя в действительности людям живется лучше, чем это изображают в кинофильмах и некоторых повестях. Я просто не понимаю, почему в них такая скука, такое неудовлетворение работой, людьми, реками, фруктами, что хочется повеситься. Даже солнце для них всего лишь незаметная звезда в ничем не примечательной Галактике, относящейся к небольшой и не слишком интересной части вселенной. Почему им все так не нравится?

— Кому?

— Тем, кто ставит эти фильмы. И пишет повести. И тем, кто в них изображен.

Я сел на тахте рядом с Верой.

— Что это у тебя голос, как у волка, который уже побывал у кузнеца.

— Какой? — удивилась Вера.

— Тоненький. Из сказки про семерых козлят.

— Хочу тебя съесть.

— Когда люди знают, как все должно быть, — сказал я,— имеют, так сказать, идеал, они становятся нетерпеливыми. Им немило все, что не отвечает этому их представлению. Они хотят сейчас же, немедленно, как говорит мама, «вынь да положь», получить этот свой идеал в его полном виде. Отсюда и получаются эти нудные кинокартины.

— Ой, Ромка! — с недоумением посмотрела на меня Вера.— Иногда ты говоришь такие вещи… Мне кажется, иногда ты и сам не понимаешь, как верно то, что ты говоришь…

— Где уж мне… Дай-ка палец.

Я взял ее указательным палец и нащупал им грубый шрам на левом плече — результат завала на старте кросса, когда мотоциклы и гонщики сбились в кучу.

— Что это?

— Обрыв. Проводов. Но при резком движении они замы­каются. И тогда из меня выскакивают. Искры.

— Ой, Ромка! — сказала Вера и заплакала. — Если бы ты знал, как мне с тобой… Как мне нужно быть с тобой. Я все по­нимаю. Но я тебя не отдам. Я не могу тебя отдать.

— Ни за что не отдавай, — поддержал я ее. — В детском садике я буду плакать. Я не люблю манной каши и мыть руки перед едой…

— Ой, Ромка, — сказала Вера.

Федя как-то говорил, что слезы важный фактор в жизни человека, что в слезах есть какое-то вещество, которое убивает микробов и дезинфицирует глаза. Поэтому, по словам Феди, в результате естественного отбора выживали те дети, которые больше плакали.

Я все это изложил Вере, но сказал, что предпочел бы, чтоб она боролась за свой естественный отбор не плача, а смеясь до слез.

— Я знаю, — ответила Вера. — Потому и люблю.

Вот и поговорили.

Вера пошла в другую комнату напудрить нос. В дверь коротко два раза позвонили, как звонят в нашу квартиру, когда при­ходят свои.

— Виля, — сказал я Вере.

Он обещал за нами зайти. Виктор был в командировке. А мы собирались в кино.

— Слушайте, — предложил Виля. — Говорят, это сплошная скучища. Смотаем лучше в Кирилловку.

— Зачем?

— Посмотрим. Ты там был хоть раз? — спросил он у меня.

— Пока еще вроде не нуждаюсь.

В Киеве Кирилловкой зовут психиатрическую лечебницу.

— Да я не о больнице. Я о церкви. Мог бы выбраться за девятьсот лет.

— Каких девятьсот?

Виля достал из кармана небольшой проспект и прочел:

— «Кирилловская церковь была построена между 1146 и 1171 годами княгиней Марией Мстиславной, женой князя Все­волода Ольговича».

— Брось, — сказал я. — Не может быть. Так и написано, что эта княгиня сама построила?

— Посмотри. На русском и английском. Можешь убедиться. Подписано «Мосько». Видно, специалист.

— Взяла в свои белые руки мастерок, князь подавал кирпи­чи, а она вела кладку?

— Наверное.

— Тогда, конечно, нужно бы съездить. Как ты? — спросил я у Веры.

— Поедем, — согласилась Вера.

Возле Кирилловской церкви тихие помешанные в серых халатах, из-под которых выглядывали кальсоны, везли на тележ­ке большие кастрюли с едой. А в церкви полно иностранных туристов. Экскурсовод показывал им композицию Врубеля «Со­шествие святого духа на апостолов» и «Въезд в Иерусалим».

Виля снова заглянул в свой проспект и попытался растолко­вать туристам, что Врубель сделал все это, когда был еще сту­дентом. В зрелом возрасте он сумел бы нарисовать все это зна­чительно лучше. Какой-то человек, явно не иностранец, негром­ко, металлическим голосом посоветовал Виле заткнуться. Ска­зал он это так убедительно, что Виля замолчал.

Ох и любят же люди все старое!

Интересно, через девятьсот лет будут водить туристов на Бессарабский крытый рынок? И будут ли ахать знатоки искусства, рассматривая картину «Студенты на уборке урожая в колхозе имени Международного женского дня»?

— С большим подъемом встретили трудящиеся,— сказал Виля, усаживаясь на свой мотоцикл.

Вот уже неделя, как я езжу на работу на троллейбусе. Я не понимаю, как люди могут пользоваться этим допотопным чудо­вищем. Мне приходится выходить из дому на полчаса раньше, чем обычно. Толкотня. Мужчины с детьми на плечах. До работы детей нужно доставить в ясли. Корзины с овощами. Молодые женщины, одетые как старухи, везут их на рынок. Эти корзины мертвой хваткой вцепляются в штаны. Всегда какой-то основной запах, который перебивает все остальные. Оттаивающая моро­женая рыба. Или валерианка. Или перегоревшее железо с ма­шинным маслом. Или цветы с желтыми венчиками — чернобривцы. Или духи, от которых все начинают чихать.

И ссоры. Из-за места. Или из-за того, что кто-то загородил выход. Или вход.

Обидно, что так получилось. И все-таки мне повезло. Могло быть хуже. Когда я поднялся с земли и посмотрел на мотоцикл, мне просто плакать хотелось. На мне ни царапины. А мотоцикл — всмятку. Двести рублей. И то при условии, что я сам хорошо поработаю. А то и в триста не уложишься.

Только нет у меня двухсот рублей. И это обиднее всего. Я уже не могу без мотоцикла. Мы, мотоциклисты, чувствуем друг друга. Пусть говорят, что мы сумасшедшие, но мы издали узнаем друг друга и никогда не признаем водителя автомашины или владельца мотороллера за своего.

Откуда эта кошка взялась на шоссе? Она появилась словно из-под асфальта. Я вильнул колесом и вылетел через кювет за обочину. И сразу же возле меня появились мотоциклисты. Ни один не проехал мимо. Черт побери, а ведь ни один человек не сказал, что нужно было давануть кошку, хоть за нее даже не штрафуют. Хорошие ребята.

Мотоцикл не любит невезучих. И требует, чтобы с ним были на «вы». Как с моей мамой.

Есть простой расчет. Сто километров в час — это значит двадцать восемь метров в секунду. Шестьдесят — семнадцать метров в секунду. Двадцать пять — семь метров.

На дорогу выскочила кошка. Из-за деревьев вдоль шоссе. Между временем, когда ты ее заметил и когда ты нажал на тормоз, если у тебя нормальная реакция, пройдет с полсекун­ды. При скорости сто километров в час ты за эти полсекунды проедешь примерно четырнадцать метров. Если асфальт сухой, тормоз у тебя в порядке, а покрышки новые, понадо­бится еще четыре секунды, пока мотоцикл остановится. В об­щем, пока ты полностью остановишься при такой скорости, ты пройдешь семьдесят-восемьдесят метров. А на мокрой дороге это расстояние может увеличиться до двухсот метров. Каждый из них грозит аварией.

И вот теперь я по утрам бегаю к троллейбусной остановке. Наискосок по тропинке через садик. Теперь я узнал, кто растас­кивает завалы из скамеек. Это я и такие же люди, как я. Один немножко отодвинет скамейку, другой — другую, и вот уже снова образовался проход.

Но может быть, тем, кто этим ведает, стоило бы вместо тропинки сделать асфальтовую дорожку? Черт с ней, с симмет­рией. В конце концов симметрия для людей, а не люди для сим­метрии. Тем более что Виля говорит, будто симметрия в при­роде с точки зрения философии только частный случай асим­метрии.

Хотя в этом надо еще разобраться. Если так смотреть, то по­лучится, что порядок в природе, а значит и в жизни, только частный случай беспорядка. Интересно, как это согласуется с марксизмом?

Очевидно, человек должен сам вносить порядок в природу и жизнь. Но это можно сделать только, если понимаешь, где порядок, а где непорядок. Если ты хорошо знаешь, что правильно, а что неправильно. А я не знаю.

В воскресенье мы с Верой поехали в ботанический сад. На троллейбусе. Оказалось, что у нее с собой нет мелочи, а у меня вообще только рубль в кармане. Водитель заявил, что у него нет денег для размена, что нужно заранее готовить ме­лочь, и какой-то старик в белом чесучовом пиджаке нудным и противным голосом стал говорить, что вот безобразие, садятся в троллейбус, а о деньгах на билеты не могут заранее побеспо­коиться, что так каждый будет отрывать водителя от работы, и троллейбус будет задерживаться в дороге, что каждый чело­век обязан заранее позаботиться о деньгах на проезд, особенно в наше время, когда троллейбусы работают без кондуктора. Конечно, он был прав. Я просто отвык от троллейбуса. В ботаническом саду было жарко. Весной тут оглушительно пахнет сиренью. Ее здесь сто сортов, всех оттенков. Посетители ахают, призывают друг друга полюбоваться и едят мороженое эскимо, стараясь не капать на одежду.