Она родилась на Сахалине.
С отрочества она была хороша собой, но сомнительно, чтобы в ней, ростом с баскетболистку второй линии, эту «чеховскую» красоту видели сахалинские мальчики, с которыми она оканчивала среднюю школу. Она была неправдоподобно худа, но на Сахалине в середине 70-х в барачном рабочем поселке, надо полагать, не знали, что такая худоба в моде.
Она была одарена. Но, как полагается в актерских биографиях, скроенных по лекалу «Гадкого утенка», провалилась в столице повсюду, куда поступала учиться «на актрису». Год проработала «по лимиту» на московской стройке: респиратор, стекловата, проволока, цемент, битум. Вскоре, как положено, нашелся-таки добрый гений и открыл ей дорогу на сцену: в ее случае им оказался Олег Табаков.
Дальше ей сказочно везло: после института приняли в труппу МХАТа — еще в студенческую пору она сыграла на Малой сцене главную роль в «Вагончике» — и дали комнатку в общежитии в центре Москвы, в подвальчике рядом с особняком, принадлежавшим некогда Станиславскому. Конечно, не апартаменты, но и не общага строительного ПТУ. После восьмого класса, оказавшись впервые в столице в группе сахалинских школьников, она поклялась себе, что вернется сюда, будет жить недалеко от Кремля. Теперь и вправду было недалеко — квартала четыре.
Олимпийская воля к победе сочеталась в ней с чувствительностью, ранимостью вплоть до некоторой болезненности и своего рода отчаянности. Она способна была бесшабашно рисковать, идя во всем до конца: скажем, упрямо не пристегивалась ремнями безопасности на каком-нибудь головокружительном аттракционе. Она бывала влюбчива — и влюблялась наотмашь. Ее товарки по общежитию МХАТа рассказывали, что когда у нее был бурный роман с женатым актером из их же труппы, по амплуа — героем-любовником, встречались они у нее в комнате; когда возлюбленный уходил, она принималась плакать и могла проплакать дня три подряд, пока он не объявлялся вновь. Впрочем, женщины не дадут соврать: немало в этом было от того же упорства.
В завершение сказочного сюжета — как женщина она оказалась оценена и вознаграждена. Через три года сидения в общежитии, как сказали бы прежде, составила блестящую партию. Ее мужем стал некогда фрондировавший художник, к моменту встречи с ней стоявший на пороге если не богатства, то во всяком случае полного достатка. Он разошелся с женой-художницей ради этой девочки с задворок империи, дочери работницы мясо-молочного комбината. Она поселилась в большой квартире на улице Горького, рядом с площадью Маяковского, в ее распоряжении оказался загородный дом, потому что муж был не просто удачливым живописцем, но и в придачу сыном высокопоставленного генерала ракетных войск. У нее сразу прибавилось знакомых, до сих пор она варилась в актерской среде.
В кругу дам в таких случаях говорят: «У нее все было». И судачат: «Чего ей не хватало?»… Но это риторика: всем известно, что всегда чего-нибудь да не хватает. Чаще всего главного.
Его урокиС самого начала он показался ей рубахой-парнем, широким и щедрым, окруженным такими же безалаберными друзьями, — и невероятно талантливым. Позже она поняла, что расхристанность его — внешняя, сочетающаяся с недюжинной образованностью, чем она сама никак не могла похвастаться, и к тому же с практичностью, даром менеджмента, способностью удачно пристроить собственную художественную продукцию. Вряд ли ее смущало, что снобы числили его творчество по разряду кича. Один из его натюрмортов она почитала семейным талисманом — на нем была изображена, метра полтора на полтора, тронутая тленом исполинская головка чеснока. Она горевала, когда муж не удержался от выгодного предложения и картину продал. «Напишу тебе другую», — утешал, но сдержать обещания не успел.
Чего она, скорее всего, понимать не могла, так это того, сколько в нем было типичного для советского номенклатурного отпрыска, к тому ж воспитанного в военной среде. Помимо генетической крестьянской сметки, свойственной и ей самой, была в нем своего рода упадочность, какую порождает слишком скорый социальный рост, своего рода кессонная болезнь чрезмерно быстрого всплывания на поверхность. Это декадентство, доморощенное лотреамонство, так сказать, сказывалось в нем особенно сильно в молодости — в тяге к краю, в попытках заглянуть в бездну, понюхать, перефразируя Вик. Ерофеева, «украинских цветов зла»… Его высокопоставленный отец, пока семья жила еще в Киеве, расхлебывал не однажды последствия сыновних опасных эскапад.
И здесь очень важный момент: свою интеллектуально неискушенную молодую жену (он искренне полагал, что умрет раньше, потому что старше на целых восемь лет) он тоже научил чему-то в этом роде, пел ей свои «песни Мальдорора». Постулатом было то, что художество, творчество всегда и с необходимостью — взгляд в бездну. Она оказалась идеальной слушательницей подобных проповедей. Помимо природной нервности, ей ли, служительнице мхатовской Мельпомены, было не затвердить прописной пример хоть Михаила Чехова, который три года не выходил на сцену, пребывая в глубокой депрессии, пьянствуя и неоднократно пытаясь покончить с собой. Но каков результат!
Он после ее смерти вспоминал: «С ней никогда не было страшно. Вдвоем. Я боялся летать, но с ней было спокойно: вдвоем и свалимся. И прекрасно». И еще: «Мне кажется, что если бы мы с Леной не встретились, то, может быть, давно уже издохли бы». То есть установка, как говорят в театре, всегда присутствовала — на смертельный «полет». Ему казалось, что в этом полете они поддерживают друг друга. Кажется, так оно и было — до поры до времени.
Никто не напомнил ей вовремя, что многие блистательные художники умерли в своей постели. Не нашлось никого объяснить, что пресловутое «священное безумие», если и присуще актерской профессии, то, продолженное в жизни, есть вещь невыносимая и, главное, пошловатая и уже по одному этому — не вполне профессиональная. Это, увы, неизбежный, но всего лишь соблазн роста — один среди многих, подстерегающих художника, но всего лишь соблазн. Так шаман входит в транс в нужную минуту, а в остальное время живет, как и все соплеменники. Кажется, он это понял раньше, чем она — «жить как соплеменники» начисто отказывавшаяся.
Репетируя Настасью Филипповну в «Бесноватой» по «Идиоту», она повторяла: «Мне даже страшно. Я так на нее похожа!». Автором пьесы был я, и для пущей «театральности» в последнем акте заставлял уже зарезанную Рогожиным героиню произносить монолог. Она не хотела это играть. Она наивно спрашивала: «Нет, ты скажи, умерла Настасья Филипповна или не умерла?». Она не верила в условность смерти и, оказалось, была права.
Ее выборИтак, он вспоминал запоздало, что не оценил всю меру ее депрессии накануне страшного мучительного конца. Он полагал, что депрессия длилась «два дня». Между тем одной из не близких приятельниц за пару недель до случившегося в ответ на вопрос: «Когда и где увидимся?», она бросила с усмешкой: «На моих похоронах». Почти незнакомому автору, позвонившему ей по делу в начале той недели, прошептала в трубку: «Спасите меня, я умираю». Похоже, к своему роковому поступку она заранее готовилась-таки. На то, что прежде чем поджечь себя, она была пусть и в депрессии, но в здравом уме, указывают многие детали. Бутылочку с керосином она сама попросила мужа принести из мастерской. Она усыпила его бдительность, заставив уехать из города, и он ничего не заподозрил, ничего не почувствовал, вернулся в Москву лишь после сообщения, найденного на пейджере в конце дня. Она великолепно держалась с пасынком всего за два часа до того, как чиркнула зажигалкой. Она помыла блюдечки из-под мороженого, выбросила пустую бутылку и положила на видном месте свой паспорт. И — самая пронзительная деталь — она, будучи одна в квартире душным летним утром, едва встав с постели, облачилась в новое вечернее платье, которое ей очень шло. Об одном она, скорее всего, не подумала: искусственный шелк не горит, а плавится, как смола…
Триумф в «Трех сестрах» дался ей мучительно. В одном из последних интервью она говорила: «Наши «Три сестры» были полутора годами мук. Полгода мы терзали пьесу… Потом начались репетиции — это было ужасно. Я умоляла: «Олег Николаевич, скажите, как я играю?». А он мне отвечал: «Это удручающее зрелище»… Последняя неделя перед премьерой выдалась просто адовой. Ефремов нас замордовал…». Обычная история в театре, к тому же — в данном случае — со счастливым концом.
Конечно, она волновалась перед началом нового сезона: сможет ли повторить свой премьерный триумф. Но это тоже обычное дело. Конечно, в отпуске с безделья попивала — но запоем это не назовешь. А главное, у нее не было отбоя от предложений — последнее, как мы помним, было получено за два дня до смерти.
Стало быть, повод для ее ухода — не в творчестве…
