Виктор не ответил, отвел глаза. Но Федорову в тот миг показалось, что ему было, чем ответить, было и хотелось... Но он не решился.
14Когда же услышал он от Виктора о «беспредельном человеке»?— попытался вспомнить Федоров. Он сидел в комнатке сына, крохотной, напоминающей тесный матросский кубрик, хотя вечерами в нее набивалось по восемь-десять ребят, как они помещались?.. Федоров наведывался сюда редко: в отсутствие Виктора делать это было неловко, в другое время — тем более: ребята покуривали, Федоров не хотел ни смущать, ни поощрять их своим присутствием. Так же как спорить с Виктором по поводу картинок, вырезок из журналов, развешенных по стенам и явно рассчитанных на эпатаж.
Но сейчас, когда он вошел сюда среди ночи, он вообще словно впервые разглядывал жилище сына: репродукцию «Авиньонских девушек», прикнопленную в углу, магнитофон с разбитой и кое-как склеенной пластырем крышкой, груду дисков на подоконнике, гантели, задвинутые под кушетку... Виктор взвивался, если в комнате без его ведома наводили порядок, и с тех пор, как его увезли, Татьяна тут ни к чему не притрагивалась. Может быть, еще и оттого все здесь хранило присутствие Виктора и было полно беспокойства, смятения; казалось, на малом этом пространстве зарождался смерч. Орали, в ужасе выпирая из орбит, глаза авиньонок, похожих изломами нагих тел на желтые, багровые, оранжевые языки пламени. С торшера свисал подвешенный на резинке брелок-скелетик, покачиваясь от еле заметного шевеления воздуха. Со стены ухмылялся павиан — в шляпе с полями и трубкой в оскаленных зубах. На столе громоздилась башня из книг, грозивших вот-вот обрушиться, а выше, в рамке из потемневшего дерева, посреди мерцавшего серебром оклада взамен иконного лика красовалась фотография Брюса Ли — короля каратэков: на лице — зверская гримаса, правая рука выброшена вперед, пальцы — как хищные, острые когти, готовые вцепиться, пронзить, разорвать... Для Виктора и его друзей Брюс Ли был кумиром.
Он выровнял стопку книг. Сверху лежала брошюра — ксерокопия с нечеткими, смазанными буквами, без первых страниц. Федоров присел, включил настольную лампу.
«Индийский монах Бодхидхарма (по-японски Дарума), прибывший в Китай в 520 г. н. э., создал в монастыре Шаолин-су (по-японски Шорин-дзи) метод борьбы без оружия. Он провозгласил: «Война и убийство несправедливы, но еще более неверно — не уметь защитить себя. Первая и главная цель каратэ — победить врага в реальной борьбе любой ценой...»
Под портретом Брюса Ли на гвозде висел листок, исписанный скачущим почерком Виктора:
«Не страшись Титанических Дерзаний!
Для витязя Атхарты нет невозможного.
Пределы созданы только для стадных людей.
Если твои кровные братья и сестры
Не хотят вместе с тобой идти по Тропе к Тайному,
Рука твоя не дрогнет,
Когда ты отворишь им дверь.
Пусть стадные люди
Идут в человеческое стадо».
Атхарта... Тропа к Тайному... Федоров наудачу вытянул из стопы голубой томик. Бальмонт. Странное соседство... На отмеченной закладкой странице он прочел:
«Человечек современный, низкорослый, слабосильный,
Мелкий собственник, законник, лицемерный семьянин.
Весь трусливый, весь двуличный, косо душный, щепетильный,
Вся душа его, душонка — точно из морщин...»
Перебрав еще несколько книг, Федоров обнаружил объемистую монографию «Современные теории элиты», полистал, наткнулся на отчеркнутое карандашом место: «Масса — это собрание средних, заурядных людей. Это люди без индивидуальности, представляющие собой обез-личенный «средний тип », как писал Ортега-и-Гассет»...
Так... Что дальше?.. Герман Гессе, «Степной волк».
Федоров читал:
«...Стоит мне пожить немного без радости и без боли, подышать вялой и пресной сносностью так называемых хороших дней, как душа моя наполняется безнадежной тоской. Во мне загорается дикое желание сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь, неистовая потребность разнести что-нибудь на куски, магазин, например, собор или себя самого...»
Рядом на полях стоял восклицательный знак.
Теперь в руках у него был Фридрих Ницше, порядком залистанный, обветшавший томик. Федоров читал:
«Несправедливость могущественных, которая больше всего возмущает в истории, совсем не так велика, как кажется. Уже унаследованное чувство, что он есть высшее существо с более высокими притязаниями, делает его довольно холодным и оставляет совесть спокойной; ведь все мы не ощущаем никакой несправедливости, когда, например, без всяких угрызений совести убиваем комара. Отдельный человек устраняется в этом случае, как неприятное насекомое; он стоит слишком: низко, чтобы иметь право возбуждать тяжелые ощущения у властителя мира».
Последние слова были жирно подчеркнуты. На закладке рукой Виктора:
«...Эта природа, которая дала быку рога, льву клыки,— зачем дала мне природа ноги? Чтобы давить, клянусь светлым Анакреоном, а не затем, чтобы бежать».
И на обороте:
«Великие эпохи нашей жизни начинаются тогда, когда мы приобретаем смелость переименовать в добро то, что люди привыкли считать злом...»
Обе цитаты тоже были из Ницше.
15Прочитай Федоров это все, не зная, что произошло в сквере перед филармонией, он бы, вероятно, не нашел причины для особенной тревоги. Молодая дерзость ума, почти инстинктивный в юности поиск опасности, риска, стремление надкусить запретный плод, равно ядовитый и сладкий...
Он замечал, что курит одну сигарету за другой, что комнатка полна кислого травянистого дыма, что в пачке «ВТ» но осталось и половины сигарет и надо бы по крайней мере открыть форточку... В памяти воскрес запах другого дыма с многослойным привкусом пороха, горелой резины, тлеющих тряпок, развороченной штукатурки, битого кирпича... Запах жизни и запах смерти стоял над Берлином сорок пятого года — запах разогретой солнцем танковой брони, потных, белых от соли гимнастерок, свежей ярко-зеленой листвы на уцелевших, не скошенных снарядами липах — и запах подвалов, забитых полумертвыми от страха людьми... Их выводили на поверхность — бледных, озирающихся по сторонам стариков, старух с бескровными, сжатыми в точку губами, брюхатых молодых немок, усыпанных веснушками и предродовыми пятнами... Попадались юнцы из вервольфа, Федорову запомнился долговязый мальчишка в прыщах, с круглыми очками на красном гриппозном носу. В кармане у него, помимо обоймы с патронами, был изящно изданный, размером с блокнот, томик Ницше «Так говорил Заратустра». Федоров некоторое время носил томик этот с собой, надеясь, что он поможет ему совершенствоваться в немецком. Но почему-то противно было его раскрывать, за щетиной готических знаков ему виделся город, превращенный в руины, «юберменш» с красным сопливым носиком... «Заратустру» он то ли потерял, то ли оставил где-то намеренно — и читал Ницше в русском переводе, сделанном в начале века, в период увлечения немецким философом в петербургских салонах, лакомых до всего новомодного, а Ницше был в моде — и впереди еще не маячили ни Бухенвальд, ни Освенцим...
16...Ни Бухенвальд, ни Освенцим.
А разговор про «беспредельного человека» вышел такой (с чего начался он, Федоров не помнил, запомнилось продолжение):
— Человек должен быть сильным,— сказал Виктор.— Чтоб его никто не затоптал, не свалил с ног.
— А он?
— А он чтобы мог — всякого, кто ему поперек дороги станет.
— Словом, «добро должно быть с кулаками»?..
— А без этого какой от него толк?
— Ловко,— сказал Федоров, забавляясь (именно так — многое в сыне тогда его забавляло, в частности — эта напористость, диалектичность, умение вести спор).— Это кто же тебя так научил?
— Так принято считать у каратэков.
— У кого-кого?..
— У нас, каратэков,— На щеках Виктора зажегся смуглый румянец.
— Ишь ты...— Федоров не удержался, хохотнул. «У нас». — И давно это ты каратэкствуешь, позволь узнать? Скоро ли получишь повязку?.. Тьфу, не повязку — пояс... Кажется, так?..
Федоров плохо представлял суть каратэ, но про цветные пояса, которые обозначали степень мастерства, слышал.
— До пояса мне еще далеко. А пока я бы взял у тебя десятку.
— Это что — взнос?
— Ага. Я хожу в секцию. Глеб и Валерка тоже записались.
Вот здесь-то Федоров и услышал выражение «беспредельный человек».
— Это человек, который ничего не боится,— объяснил Виктор.— Человек, который готов на все, чтобы победить. Он себя всего должен собрать, весь должен вложиться — и тогда он добьется победы, а его победить никто не сумеет. Но в этом самая трудность — чтоб целиком вложиться...
