— Рудольф Вениаминович, я не об этом сейчас, — моргала Холодова.
— Об этом! Ой, какая колбаска, как все вкусно… зачем умирать, если в жизни столько радостей? А фруктов к завтраку добавить, м-м-м… Не надо! Слышали! Я уже имел удовольствие сказать, что у меня с утренних фруктов дрищ!
Ермакова хихикнула. Сафронова взглянула на нее с укором.
Холодова растерянно развела руки:
— Раз уж Вы все поняли, слезайте.
— Обожаю психологов! Вот аргументище: если все понимаешь, то и вешаться ни к чему. Вы хоть знаете, почему я здесь стою.
— Нет.
— Вы не психолог, вы шарлатанка. Если б Вы знали…
— Расскажите.
— Я нечеловечески устал.
Готов протер очки, поправил петлю и подергал веревку.
— Крепкая. Выдержит. У Вас еще вопросы, госпожа Холодова?
— Рудольф Вениаминович, Вы, я знаю, нездешний. Давно на родине не были?
В учительской стало зловеще тихо.
— Тихо как… кое-кто рожает сейчас, наверное, — задумчиво сказал Готов. — На родине был недавно. Родители живы-здоровы. Какое это вообще имеет отношение к делу?
— Медленно сосчитайте до десяти и обратно, — попросила Холодова.
— 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1… До, ре, ми фа, соль, ля, си, до, до, си, ля, соль, фа, ми, ре, до… Нормально?
— Теперь…
— Я сейчас засну и со стула сбрякаю. Какой Вы, извиняюсь за выражение, психолог. За что Вам только зарплату платят?
Холодова не унималась:
— В чем, по-вашему, смысл жизни.
— Смысл жизни у меня ассоциируется со смертью.
— Вы подумали о ваших будущих детях? О том, что они могут никогда не родиться, если Вы умрете.
— Может, я евнух, откуда Вам знать?
Судорожно тряся ладонью в области гениталий, Готов издал характерный присвист.
Психолог, психуя, крикнула:
— Вешайтесь, валяйте, не буду мешать! Все верно, Вам не стоит жить.
Женщины-педагоги засуетились. Готов сделал несколько прыжков на стуле и чуть не потерял равновесие. Женщины охнули. Напряжение нарастало. Учитель поднес руки к лицу, изображая мусульманскую молитву, и по-католически перекрестился.
— Аделаида Васильевна, сделайте что-нибудь, он же прыгнет, — взмолилась завуч.
— Пускай, — ответила та.
— Но так же нельзя.
— Почему нельзя? Человек добровольно желает уйти из жизни, зачем препятствовать?
— Вам это боком выйдет. Как Вы с этим жить будете? — ехидно сказал Готов.
— Ничего, переживу. Так Вы прыгаете или нет?
Учитель приготовился к прыжку. Житных зажмурилась. Сафронова отвернулась. Ермакова завизжала.
Готов освободился от петли и не спеша слез со стула.
— А я и не собирался вешаться, — нервно смеясь, произнес он.
— Теперь, господин Готов, Вам понятно, за что я получаю зарплату? — ликовала Холодова.
— Завали свое, поняла, ты?! Что вылупилась, шняга?! Овца тупая, ы-ы!!! Вафля!!! Пошла ты, понятно, сука!!! Козел!!! Ы-ы, тю-тю-тю, чмошница!!!
— В детстве больше всего на свете меня бесили три вещи: когда мне с родителями приходилось сажать картошку (ездить в поле на отцовском запорожце), когда эту картошку приходила пора окучивать, а в-третьих, я ненавидел её собирать. Я ненавидел это делать всеми фибрами своей нетленной души. Став постарше, я обнаружил, как ни странно, некоторую склонность к ботанике. Участвовал в областных олимпиадах, занимал места. А как вы думали? Разумеется, занимал. В результате неуемной тяги к опытам на огороде я сделал выдающееся по своим масштабам открытие: если картофель не окучивать — урожайность повышается в три раза. Когда я это обнаружил, то чуть не ох… С таким рацпредложением в свое время ленинскую премию схлопотать было как два пальца. Моей мечтой была Нобелевская. Я писал письма профессорам, светилам мировой селекции. Но, увы! Кому-то, видимо, выгодно, чтобы люди дубасили землю мотыгами. Донашеэрство какое-то, — пренебрежительно выдохнул учитель.
Готов снял пиджак и повесил на спинку стула. Заметив расстегнутую ширинку, он вприпрыжку подбежал к окну и спрятался за шторку. Застегнув молнию, Готов промаршировал к столу и пронзительно взвопил:
— Но только через год до меня дошло, что, если картошку не сажать вообще… вы даже осознать не сможете, сколько её, в таком случае вырастет. Один район в состоянии прокормить целую страну.
То ли потому, что учитель в этот день был рассеян, быть может, сказывалась близорукость, но по какой-то неведомой причине он не заметил, что в классе, на задней парте, сидел директор школы. По определенному стечению обстоятельств директор являлся биологом (специализируясь именно на ботанике).
— Вы сами-то верите в то, что говорите, Рудольф Вениаминович, — смеясь, спросил директор.
Готов стоял лицом к доске, писал тему урока и не понял, кто выступает в роли истца. Роль ответчика Готов, разумеется, принял.
— Сегодня здесь произойдет убийство, — вдавливая мел в доску и кроша, прошипел учитель, — кто это ляпнул?
— Это я сказал, Рудольф Вениаминович. Насколько я понял, Вы даже не заметили моего присутствия. Извините, что я уж так, без разрешения.
— У-у у-у товари… господин директор, — сменив гнев на обезьянничество, залебезил Готов, — добро пожаловать… чай, кофе, конфеты? Может, что покрепче…? А-а-а, понимаю: на службе.
— Я хотел бы подискутировать на эту тему, — сказал директор, — что значит, «картофель не сажать»?
— Ну, даже не знаю, как сказать. Вы можете не понять этого. Сложно, очень сложно.
— Уж постараюсь, биолог все-таки. К примеру: я в этом году не сажал на колхозном поле картошку. Она там и не выросла.
— Правильно. Там выросла пшеница.
— Нет там никакой пшеницы.
— Значит, турнепс, ананасы, эвкалипты, манго, морошка. Чтобы вырос картофель, нужно не сажать именно картофель, а не просто быть тупым статистом и ждать от моря неизвестно чего.
— Объясните, пожалуйста, как происходит процесс не посадки.
— Что Вы от меня хотите? — взмолился Готов. — Да, я говно. Оставьте меня в покое или я убью себя.
Готов выбежал в коридор, умело изображая рыдание.
Кто-то, вероятно, заметит: «Почему в главе ни разу не упомянуты школьники?». Ответ прост, учеников в классе не было вообще.
В детстве Готов коллекционировал марки. Заядлым филателистом он не был, поэтому и собрал всего три альбома. Но не так давно интерес к маркам возобновился. Причиной тому стала статья в журнале, где говорилось о богатых филателистах и небывалой стоимости редких марок. Перелистав запылившиеся альбомы, Готов, сделал вывод, что некоторые марки красивы, наверняка, редки и стоят кучу денег. Продать их стало целью.
Поделившись задумкой с коллегами, Готов узнал, что по субботам в здании главпочтамта собираются филателисты, которых, возможно, заинтересуют его марки.
В холле главпочтамта разместилось на подоконниках около десятка филателистов. Здесь собрались и школьники старших классов, и люди довольно пожилого возраста. Они увлеченно обсуждали зажатые в пинцетах марки, разглядывали через лупу, сверялись с каталогами, когда возникали сомнения по тому или иному поводу, менялись и торговали.
Готов вынул из пакета три альбома и положил в развернутом виде на свободный подоконник. Каждый альбом тематический: марки с животными, техника и спорт.
Учитель обратился к листающему каталог бородатому коллекционеру:
— Извините. Вы не хотели бы посмотреть мои марки.
— Да, с удовольствием, — улыбнулся бородач, доставая из кармана пинцет с лупой.
— А я тем временем хотел бы посмотреть Ваши.
— Пожалуйста, — коллекционер протянул Готову два обтянутых кожей альбома. — Вы интересуетесь чем-то конкретным?
— Всем. Я интересуюсь всем.
Листая альбомы, Готов обнаружил, что коллекция бородатого любителя марок не ахти. Марки старые, потрепанные, почти нет цветных, да еще и гашеные в придачу. Закончив просмотр, Готов хотел посочувствовать, мол, зря ты, друг, такую дрянь собираешь, но филателист опередил:
— К сожалению, Ваши марки не представляют для меня никакого интереса.
— Да, что Вы такое говорите? — с высокомерием произнес Готов. — Для кого они, по-вашему, представляют интерес?
— Боюсь, что ни для кого. Извините, — филателист осторожно взял из рук учителя свои альбомы.
Подозревая, что бородатый либо завидует, либо жульничает, Готов обратился ко всем:
— Товарищи коллекционеры. Попрошу внимания. Есть хорошие марки. Выставляются для продажи. Кто даст больше, тому продам. Борода в торгах не участвует. Повторяю, марки хорошие.
Филателисты столпились вокруг готовских альбомов, а посмотрев, почти не совещаясь, отходили.
— Сколько они могут стоить? — спросил Готов изучающего марки с птицами старичка.
— Да ни копейки они не стоят, — уверенно сказал старичок. — Может, лет через сто и будут кое-какие в цене, а пока ни копейки.
