С одним таким мне довелось встретиться. В прошлом году он "откинулся" из сибирской зоны после отмотанного там от звонка до звонка "червонца". Появился в Москве, оценил обстановку и начал драться с собаками. Расчет был верным. Почти у всех новорусских нерончиков есть собаки. И не болонки. Не овчарки даже. Настоящие монстры. Их еще называют — и не без основания — живым оружием. Хозяйская гордость… Всяк хочет видеть свою собаку победителем.
По условиям боя человеку запрещено применять ножи и вообще что-нибудь иное, кроме рук, ног и зубов. В первом бою он дрался с чемпионом Тульской области — питбулем. Все ставили на чемпиона. Никто так и не мог понять, как ему удалось на первых же минутах разобраться с монстром. Ни о каком снисхождении к поверженному противнику речь, как вы понимаете, не шла. Опозоренный хозяин собаки схватился за пистолет, но ему тут же дали по рукам: ведь все было по-честному.
Надо сказать, что двуногий боец был в маске — она защищала лицо. После боя снял. И почтенная публика заверещала: "нечестно выставлять корейца против собаки". Аргумент тут был один: корейцы едят собачье мясо, вот и нечестно… Публике было невдомек, что национальность в этом деле никакого значения не имеет, равно как и тяга к собачьему мясу. Просто человек, отмотавший "червонец" в Сибири, делает ставки на свою жизнь только тогда, когда уверен в себе на все сто процентов. К тому же перед отсидкой он служил в спецназе и кое-чему там научился, потом и сам стал инструктором. А лесоповал ожесточил его окончательно и, похоже, бесповоротно.
Впоследствии кореец под Красноармейском убил двух "стеффов". Говорит, что скоро поедет в Питер — там у него будет бой на выезде. Думается, что какое-то время он будет постоянно побеждать… Но боится, что долго это не протянется: слишком уж подлы эти новорусские нероны и калигулы. Недавно, например, я узнал, что перед боем между людьми (а это гладиаторство стало уже полуподпольной индустрией) москвичи подсыпали дальневосточному бойцу вместо психостимулятора нейролептик. Естественно, дальневосточник проиграл. Когда подлость всплыла на поверхность, кое-кого "нечаянно" убили…
Рим кончил тем, что пришли варвары и разрушили его. А до этого император Нерон его сжег. Тех, кого можно уподобить древним варварам, вокруг России хватает. Хватает и неронов. Так что опять придется нам выбирать из двух зол меньшее…"
— И это все правда? — спросил я.
— Безусловно.
— Как же быть? Как жить дальше?
— По-моему, ты нашел блестящий выход. Сам Господь снизошел к тебе и раскрыл перед тобой не только сатанинские образины, но и их бесовские деяния. Ты мастер. Твое призвание писать. Думаю, нечто подобное испытал и Босх — иначе откуда такие буйные фантазии.
И вторая задача лежит на тебе. Это дети. Я рад, что ты увлекся школой. И хочу, чтобы ты к нам в Университет права пришел. Я в жизни не встречал более благоприятной обстановки. Начнем с ректора — Шилов Геннадий Михайлович, адвокат, деликатен, тактичен.
Удивительны его помощники, их немного. Лиана — доцент и Наталья Валерьевна — бухгалтер, просто божественные дамы, и удивительный человек проректор. Да, совсем забыл, есть у них еще и помощница Людочка, студентка третьего курса — чистое очарование, и, разумеется, совершенно необыкновенные студенты — красавцы и красавицы — это те, кто создаст, вопреки силам зла, правовое государство.
Вот все мои расклады и советы тебе.
— Да, но на мне еще висит криминал…
— Чем сильнее будет твое страдание, тем ярче вспыхнет твое трансцендентное нутро. Цени это!
Опрометчивое расследование
Попов был прав. С детьми я успокаивался. Мы брали этюдники и уходили в лес. Или располагались у реки. В тот день я слушал детей и поражался тому, каким образом к сельской детворе могла попасть эта странная информация о биополях, аурах, энергиях.
— А люди вообще делятся на злых и добрых от природы, — сказала Катя-большая. — Вот у Соколова, например, аура красная, в нем черти сидят.
— А правда, что он все насквозь видит? — это Коля Рогов спросил.
— У него мать колдует, — заметила Катя-маленькая. — Я видела ее за забором, от нее черная злюка шла.
— Как ты сказала, Катя? — спросил я.
Катя закрыла лицо руками и покраснела. Мне ответила Катя-большая:
— От нее на самом деле исходит злая энергия. У нее такое сильное биополе, что у меня, когда прохожу мимо, по спине мурашки прыгают.
— А что такое мурашки? — наивно поинтересовался Коля. — У меня никогда не прыгали по спине мурашки.
— А у меня прыгали! — захлопала в ладошки Катя-маленькая. — Когда этот на самосвале сбил Шарипову, я вся была в пупырышках.
— Пупырышки — это не мурашки, — важно сказал Саша. — А у кого волосы дыбом становились?
— Как это — дыбом? — удивилась Катя-маленькая. Она вытащила из кармана конфету и, разломив ее пополам, отдала часть Кате-большой, а другую сунула в рот.
— Постой, ты видела этот самосвал? — спросил я у Кати-маленькой.
— Видела, и Сашка видел. Он еще на тележке за водой ехал.
— И ты видел?
— Видел. Он как крутанет на повороте, я подумал, в столб сейчас врежется.
— И шофера видели?
— Я видела! — сказала Катя-маленькая, рассматривая облизанную конфету, отчего ее губы и кончики розовых пальчиков стали коричневыми. — Я сначала его видела, когда он к Соколову подъехал, а потом пошел к Шариповым.
— А какой он из себя?
— Не помню.
— Ну маленький такой, как Шурик Скудев?
— Вы что? — раскрыла широко свои огромные голубые глаза Катя-маленькая. — Он маленький? Да вы что? Он такой большой, как до этого забора. — Она показала на высокую ограду.
— А в чем он был одет?
— Не знаю.
— Ну в костюме? В галстуке?
Катя рассмеялась.
— Вы шутите? А я вспомнила. Он был в темном свитере. У него еще на локтях кожа желтая нашита была.
— И что, он вошел во двор к Шариповым?
— Да, он разговаривал с Екатериной Дмитриевной, и она его проводила до калитки. Он еще ногой отфутболил катушку на дороге.
— Маленькой ножкой? — спросил я, улыбаясь.
— Ничего себе маленькая. Как два ведра. И сапог такой большой и страшный.
— Значит, он в сапогах был?
— В сапогах. Это я точно помню.
— А потом что?
— А потом он пошел к Соколову и с ним разговаривал.
Мы расположились на бережку, откуда нам были видны мутно-зеленый ручей и живописная горка с двумя голубыми домами, залитыми солнцем.
Стояла тишина, и в этой тишине едва различимы были неуловимые звуки последних дней теплой осени: хруст веточек, шуршание сухих листочков, звонкий и равномерный бег ручья, редкий, чуть печальный крик птицы — из всего этого складывалась чудная мелодия угасающей природы. И дети решили запечатлеть ее на своих картонках.
— А я нарисую эти два дома, — сказал Коля.
— А я деревья с домом, — решил Саша.
— А я кустик. Можно мне кустик нарисовать? — спросила Катя-маленькая. У нее на щеке так и остался след от шоколадной конфеты.
— Можно, — сказал я. И неожиданно притянул ее к себе и стал стирать этот след.
— Оно засохло, — сказала Катя и вдруг как собачонка лизнула мои пальцы. — Вот теперь сотрется.
Я удивился Кате. Шоколадный след исчез с ее лица, а на моей ладони будто все еще теплилось ее дыхание, ее прикосновение язычком, ее нежная шелковистость щеки.
Она быстро рисовала кустик на фоне дома с забором. Я поражался тому, как она ловко подбирала цвет голубоватого забора, как горело ее лицо и как она никого не замечала, ничего, должно быть, не чувствовала, кроме вот этого кусочка жизни с этим домом, забором и кустиком, которые каким-то чудом переносились на маленькую картонку.
Дети увлеченно работали. Я научил их не обращаться ко мне по пустякам, и они сосредоточенно пыхтели, радостно мучаясь в выборе: и как изменить рисунок, чтобы точь-в-точь было, и какие тени сгустить, и как смешивать краски. Я поражался этой детской способности безбоязненно становиться на путь первооткрывательства, этой детской гениальности, которая выплескивалась из них — куда только потом она девается! Я наслаждался их рисунками, а из головы не выходил рассказ Кати-маленькой о человеке, который приезжал на самосвале.
Я решил не торопиться и подавил в себе желание тут же отправиться к Соколову. В голове складывался план действий.
После занятий я решил первым делом заглянуть к Шурику, который тоже работал на самосвале. Увидел во дворе его бабку и крикнул ей:
— Варвара Николаевна, доброе здоровьечко!
— Здрасте, здрасте, — ответила она.
— Не найдется у вас керосинчику грамм сто — сто пятьдесят?
— Выпить, что ли? — удивилась старуха.
— Избави боже, — ответил я.
— А наши, и Зинка, и Шурик, водку называют керосином.
