— В чем именно?
— Видите ли, — сказал Скляров, — я эту историю знаю со слов Сургучева. Он сказал, что вы выслеживаете тех, кто привозил левый раствор. Он тряс квитанциями и клялся, что раствор им выписан по госценам. А еще он говорил, что вы выспрашивали о количестве привезенных машин у его девочки. И будто Катя вам наговорила всякой ерунды. Если это так, то это, безусловно, безнравственно.
— Не было ничего такого, — решительно сказал я.
— Но дело в том, что девочка отрицательно стала относиться к родителям. Это говорят и педагоги. И у вас какая-то неприязнь к ее отцу.
— Нет у меня неприязни. Я просто об этом не думал.
— Сургучев говорил, что вы Катю нарисовали, что не имели права превращать несовершеннолетнего ребенка в натурщицу.
— Не рисовал я Катю. Хотел я ее написать. И напишу непременно. Но только не с натуры. Она у меня в душе сидит. И на холст образ должен вылиться совсем необычно. Особенно после всего того, что с нею произошло.
— И все-таки мне не дает покоя одна мысль, — продолжал Скляров. — Дети видят, как в их семьях родители совершают правонарушения, и никак не реагируют, впитывая с детства зло, а мы на это зло наслаиваем воспитание, идеалы, духовные ценности, — но все уходит в песок, потому что усилия наши тщетны и обречены на гибель до тех пор, пока торжествует зло. И с другой стороны, нельзя детей поощрять к выступлению против того зла, которое культивируется в семье.
— Вы так думаете? — спросил я, хотя и сам мучительно раздумывал именно над этим вопросом все последние дни.
— Одно дело ситуация такого рода возникает на гребне классовых войн, когда брат идет против брата, и другое дело, когда мы мирно, так сказать, строим обычную жизнь. Согласитесь, нельзя улучшить жизнь гнусными средствами. Нельзя поощрять в детях ненависть к своим родителям! Нельзя разрушать родственность!
Скляров, должно быть, считался неплохим педагогом: его любили дети и родители. Зато недолюбливали учителя: уж больно учен и праведен. Всех поучает, это возмущало многих, сам с собой не в ладу: женился дважды и оба раза развелся, оставив по ребенку в каждой семье.
Скляров между тем продолжал, ссылаясь на какого-то известного педагога:
— У ребенка должно быть чувство сопричастности со своими близкими, то есть он должен чувствовать голос кровного родства. Когда этот голос заглушается, человек превращается в выродка. Не случайно в народе говорят о разрушении родственных связей, как о страшном зле: "Отца родного не пожалеет".
— И что же вы предлагаете? — поинтересовался я и почувствовал, как фальшиво прозвучал мой голос.
— Да ничего я не могу предложить. Думать еще надо. Вон у нас кто-то предложил обсудить поступок Кати на классном собрании. Я категорически воспротивился.
— Наверное, это правильно. Поймите, я ничего дурного не совершал…
— О чем вы разговаривали с Катей? — Скляров зло посмотрел на меня. Я смутился, но десятым чувством ощутил, что нельзя мне сейчас говорить правду.
— О живописи. О том, насколько совершенен ее вкус, что она обладает даром живописца. Я об этом в тот вечер так прямо ее отцу и сказал.
— Я так и знал. Я верю вам. Держитесь, старина. Вас ждут неприятности.
Он ушел. А я уткнулся в подушку и, если бы были слезы, разревелся.
Данилов мешает мне выполнить мой долг
Это потом уже я рассматривал эту ситуацию с юмором. Мне даже сейчас смешно вспоминать, с какой серьезностью я готовился к обороне. У меня, правда, не было теперь ружья, зато имелся топорик, которым Анна Дмитриевна рубила мясо. Ручка у топорика соскакивала, и я решил вогнать туда клин. Укрепив ручку, я захотел испробовать крепость удара. Проверил все замки и задвижки. И самое главное мое изобретение состояло в том, что я выпросил у физкультурника местной школы мегафон.
Отчетливо представил себе, как в самую критическую минуту выставлю в форточку мегафон и заору: "Внимание, внимание! Граждане Черных Грязей! Сейчас, когда вы спокойно спите, неизвестные бандиты совершают нападение на невинного человека. Вооружайтесь чем попало и выходите на отлов бандитов, забредших в наши мирные окрестности".
Я представил: бежит Шурик с монтировкой, за ним одноглазая Зинка, его мама, с пустой бутылкой, а за нею Варвара Николаевна, скорее всего, с кочергой. Это слева. А справа, вооруженный берданкой, в сопровождении двух овчарок вылетает Соколов и…
Я, разумеется, командую в мегафон: "Граждане, следите за тем, чтобы не превышать пределы необходимой обороны, ибо за это дело есть специальная статья уголовного кодекса".
Статью я даже могу зачитать по этому растреклятому мегафону. Но дело не в статье, скажу я гражданам, а в творческом подходе, который как раз, как говорит мой новый друг, товарищ Петров, и способен разрешить противоречие между правовым и нравственным сознанием.
Я объясню защитникам своей крепости, что условием правомерности обороны является действительность посягательства, которое возникло не только в воображении обороняющегося человека, но и в реальной жизни. Поэтому надо временно выбросить из головы все фантазии и в оба глядеть, чтобы конкретная оборона не превратилась в мнимую.
Настроение у меня было бодрое еще и потому, что я ждал в гости Сашеньку, которая должна была приехать ко мне.
В одиннадцатом часу в дверь тихо постучали. Я решил, что это Сашенька, и радостно побежал открывать.
За дверью раздался чужой голос:
— Это я, Данилов. Участковый.
Я посмотрел в окно. Действительно, на крыльце стоял Данилов.
Нехотя я открыл дверь и провел его в свою комнату.
— Что это у вас? Холодное оружие?
— Наточить собрался, — сказал я.
— Молотки тоже точите?
— А молотком я в топорик клин забил.
— Так, так, — побарабанил по столу пальцами Данилов. — Значит, все спокойно, говорите.
— Спокойно, — ответил я, прислушиваясь к шуму за окном.
— А это что там постукивает?
— Ветер. Дикий виноград качает.
— Так, так, — снова проговорил Данилов. — Я у вас тут посижу. Не помешаю?
— Нет. Нет. Сидите. Рад буду.
— А что вам Катька Сургучева наговорила? — вдруг спросил Данилов.
— Ничего.
— Как же так, когда она меня попросила спасти вас от нападения.
— Вас? — удивился я.
— Меня? А то кого же еще, — улыбнулся Данилов.
В это время в дверь опять тихо постучали.
— Виноград, значит? — спросил Данилов.
— Нет. На сей раз, нет. — Я пошел открывать. Данилов меня остановил.
— Кто там? — спросил он сурово.
За дверью молчали.
— Кто там? — повторил вопрос Данилов, и я услышал, как кто-то ринулся в сторону забора.
— Стой! — крикнул Данилов, открывая дверь. — Стой, стрелять буду!
Крохотная фигурка Сашеньки застыла у забора, и Данилов направился прямо к ней.
Костя — сельский детектив
Вечером ко мне постучался Шурик.
— Вы и дальше хотите копать? — спросил он.
— А что?
— Да у меня мысль появилась. Хочу вам дело подсказать одно.
— Какое?
— Есть тут один парень. Костя. Он любых воров может найти.
— А кто он? Следователь? Милиционер?
— Нет. Он просто Костя Рубцов.
— А чем занимается?
— Он самбист. В школе тренером работал, а теперь скрывается.
— Как скрывается?
— А как против него кто-то пену погнал, он и скрывается. Работает по договору в геологической партии, а сейчас дома. Ушлый малый, любое преступление раскроет.
— А чего он в милиции не служит?
— Работал. Но теперь вынужден скрываться. Понимаете, он любитель. И я вон дружинником был, только вот из-за этого дела, — Шурик щелкнул пальцами по горлу, — досрочно выбыл из актива.
— А Данилов знает Костю?
— А как же? Костю все знают.
Мы отправились в поселок. Костя жил неподалеку от дома Змеевого.
На крыльцо вышел молодой человек лет двадцати пяти в свободном свитере, старых холщовых брюках и сандалиях на босу ногу. Он назвался Костей и пригласил в комнату. Я рассказал о деле, путая слова "разбой", "грабеж", "кража".
Костя слушал внимательно.
— Во-первых, что такое грабеж? — сказал он, не то спрашивая меня, не то отвечая сам себе. — Грабеж — это когда открыто похищают вещь. — Костя вдруг встал и выхватил из моих рук сумку. — Вот так. А разбой — это когда оружие к горлу: "Отдай!" А кража, когда производят хищение втайне. Взяли и все. И нету преступника.
Шурик поглядывал на меня, радуясь Костиной эрудиции.
— Значит, здесь налицо и грабеж, и кража, и разбой одновременно — сделал заключение Костя. — Такое бывает редко. Преступление распознают по почерку. Я сначала анализирую характер технического исполнения преступления. Здесь подозрение падает на определенных лиц, проживавших с Анной Дмитриевной, кто по соседству с ней, а кто и подальше, но они должны знать о ценностях, которые можно похитить. Кстати, с кем жила хозяйка?
