— Ничего у вас не получится, — сказал он.
— С чем?
— Вы человек благоразумный. Надо признать своё поражение.
— Да о чём речь? — выкрикнул я.
— Сержант! — снова позвал он.
Сержант появился в дверях.
— Госпожа сейчас будет.
— Отлично, — произнёс человек в эполетах.
Молчанье. Трепет свечи. Бряцанье оружия, сопенье людей за моей спиной. Дверь широко открывается, оттуда выходит кто-то в белой одежде до пят.
— Осветите его!
Поднимают свечу и подносят её к моему лицу. Я замечаю, что подсвечник стар и красив. Он прямо-таки антикварный.
— Простите, что беспокоим вас, госпожа. Но таков приказ графа. Благоволите сказать, знакомы ли вы с этим человеком.
Молчанье.
— Зря вы печётесь. Это плохой человек.
Молчанье.
— Зажгите вторую свечу, быть может, тут мало света. Сержант, возьмите вторую свечу на рояле.
Сержант направляется ко мне и зажигает вторую свечу от пламени первой.
— Приподнимите.
Сержант поднимает свечу над собой и медленно отступает. Свеча разгорается и освещает комнату. Всё ближе, ближе к фигуре в белом. Наконец вся она предстаёт в неверном мерцающем свете. И первое, что выплывает из тьмы, это красный берет. Я делаю шаг вперёд, у меня вырывается непроизвольно:
— Леста…
— Признался! — произносит сидящий в кресле.
Я делаю ещё один шаг. Одетая в белое неподвижна.
— Леста, почему ты молчишь? Ты такая бледная. — Я поворачиваюсь к сидящему в кресле. — Что вы с ней сделали?
Тот издаёт лёгкий смешок.
— Что вы с ней сделали? — повторяю я. — Леста, Леста!
Я кидаюсь к ней, хватаю за плечи. Они холодны и жёстки. Вспыхивает свет, раздаётся стрекот камеры. Крики:
— Снимайте, снимайте!
В этом вспыхнувшем свете я вижу, что держу за плечи вовсе не Лесту. Передо мной манекен, задрапированный в белую ткань. На голове манекена красный берет.
— Идиоты! — говорю я. — Кретины!
— Крупно снимайте! Лицо!
Я кричу:
— Идиоты!
Выхватываю свечу из руки сержанта и швыряю в того, кто сидит в кресле. Тотчас наваливаются сзади, валят на пол. Я кричу придушенно:
— Идиоты!
Кто-то ещё бросается сверху. Мне всё тяжелей, дышать нечем. Я погружаюсь в душную тьму…
Трясут, трясут, хлопают по щекам.
— Николаич, вставай! Вставай же быстрее!
— А?
— Васин нагрянул! Иди, иди! Прячься туда!
Поднимаюсь. Еле передвигая ноги, скрываюсь за занавеской, протянутой у печи. Только тут понимаю, это дом Егорыча, и это снова был сон. За окном фырчанье мотора. Входят люди и говорят. Васин с ночным объездом. Голова тяжела. Смутное колыханье ночных видений. Говорят, топочут, пьют чай, уходят. Мотор затихает вдали. Я неподвижно сижу на стуле. Время застыло.
Утром Егорыч дивился:
— Давно так не наезжали. Васин шустёр. Сказал, ловят кого-то. Вроде кого-то видали. Да ты не страдай, Николаич. Вряд ли тебя. Тут всякий народ бывает, лезут из разных дыр. Тот же взять семилетник. Говорят, за него большие деньги дают.
В голове туман. С ночи нехорошо.
— Магическое растенье! — продолжал Егорыч. — Кактус не кактус… И знаешь, как его отыскал? Иду мимо Засецкой рощи. Смотрю, вроде горит. А что горит, непонятно. Ближе иду. Куст горит синеватым таким, знаешь, пламенем. Надо тушить. Час не ровен, вся роща вспыхнет. Сухо было тогда, жарко. Помнишь то лето? Подхожу, а пламя ушло, и куст стоит целёхонек. Бог ты мой, говорю, это ж Купина Неопалимая! Сразу, Николаич, вспомнил тебя, твой день рожденья и, конечно же, девочку нашу милую. Подошёл я к кусту. Куст не куст, кактус не кактус. И надоумил Господь. Срезал его, домой принёс, засушил, сделал отвар. С тех пор и вернулась сила. Надо б тебе попить. Ты, смотрю, не в себе. Опять, что ли, снилось?
— Опять.
Егорыч вздохнул.
— Место это будто кинематограф. Крутит серии по ночам.
Днём я делал замеры метрах в трёхстах от Провала. Ближе подходить не хотелось. Но даже и тут стрелки приборов резко скакнули, достигнув чуть ли не середины шкалы. Ещё через двести метров начиналась зона, оцепленная рядами колючей проволоки с устрашающими предупреждениями. Впрочем, проникать в эту зону не было охоты ни у кого. Даже те, кому приходилось бывать здесь по службе, старались быстрей покинуть опасное место. История с пропавшим грузовиком отбила охоту у самых смелых и любопытных. В шахте остались только приборы, ломавшиеся без конца. Чинили их поспешно, наскоками. Природа угрозы, исходившей из недр Провала, оставалась неясной. Каждый год его засыпали песком с вертолётов, заливали бетоном. Но бетон оседал, в нём проявлялись трещины и огромные дыры, в одну из них и канула оставленная на время машина.
Я заметил: чем ближе к Провалу, тем явственней в грудах сора проступал определённый порядок. Наподобие стрелок компаса все эти обломки, прутья, остатки конструкций укладывались по радиусам, идущим к центру Провала. Касательно металла это казалось более-менее понятным, но в том же направлении вытягивались и кирпичи, брёвна, даже куски пластмассы. И уж совсем странными представали деревья, вытянутые кронами в сторону Провала.
Мне почудилось, что и мысли мои потянулись туда же. Это, впрочем, не удивляло. В конце концов, именно в Провал канул Барский сад, а вместе с ним загадочная часть моей жизни.
— Егорыч, а помнишь, как они увидели «Корабль дураков»?
Егорыч, конечно, помнил.
В тот день мы «гостили» под лестницей у Егорыча. Этому человеку я доверился сразу. Я не делал удивлённо-строгого вида, когда вслед за мной в каморке появлялась Леста и, мгновенно вспыхнув по обыкновению, произносила тихонько: «Можно?» Егорыч сразу вошёл с нами в тайный сговор и обнаруживал его лишь иногда, бросая в нашу сторону живые острые взгляды. В тот день он завершал свою версию знаменитой картины Босха. В тот же день директору школы и завучу пришла в голову мысль, с которой они и явились под лестницу.
Леста испуганно вскочила. Заведующий учебной частью, он же Наполеон, он же Рагулькин Иван Иванович, посмотрел на неё строго:
— А ты что здесь делаешь, Арсеньева?
Затем не менее строго он взглянул на меня.
— Арсеньева любит живопись, — объяснил я спокойно.
— Пусть ходит в кружок по рисованию, — твёрдо сказал Наполеон.
— Извините, — прошептала Леста и выскользнула за дверь.
Директор задумчиво воззрился на «Корабль дураков», медленно излагая при этом дело.
— Ты вот что, Василь Егорыч. Это, у нас комиссия будет, сам Ерсаков. Помнишь ты Ерсакова?
— Чего мне помнить? — ответил Егорыч, продолжая писать. — Откуда мне знать?
— Да в прошлом году! — рассердился директор. — Шуба у него такая. Ты сам говорил, в этой шубе будет хороший портрет.
— Не помню, — сказал Егорыч.
— Суть не в том, — вступил в объяснения Наполеон. — Товарищ Ерсаков действительно важная персона. От него будет зависеть мнение. Между прочим, он большой любитель картин.
— Опять? — воскликнул Егорыч.
— Да ты того, не петушись, — сказал директор, — в бутылку не лезь. Тогда мы тебе заплатили? Премию дали?
— Некогда мне сейчас, — заявил Егорыч.
— А это? — директор ткнул в «Корабль дураков». — На это есть твоё время?
— Мировой багаж, — ответил Егорыч.
— Багаж… — пробормотал директор и снова уставился на творение Егорыча.
— Нет, что это такое! — воскликнул он. — Ты чего малюешь?
— «Корабль дураков», — ответил Егорыч.
— «Корабль дураков»? — Молчанье. Директор посмотрел на завуча, тот на директора.
— Хм, — произнёс директор.
Молчанье.
— Между прочим, — осторожно произнёс Наполеон, — вот эта ведьма мне кого-то напоминает.
— Это не ведьма, — буркнул Егорыч, — это монахиня. А напротив монах.
Молчанье. А потом уж совсем осторожный голос заведующего учебной частью:
— По-моему, это учительница химии Анна Григорьевна Рак…
Сказанное было настолько ошеломляющим, что я тоже уставился на картину. Нет, в самом деле…
— Хм… — произнёс директор. И после некоторого молчания: — А там вон сзади, руку поднял. Это кто?
Впору было протереть глаза. Разглагольствующий на заднем плане болтун слегка походил на… Рагулькина. Егорыч продолжал невозмутимо работать.
— Это копия, — сказал я осторожно. — С картины голландского художника.
Я сунул визитёрам альбом, раскрытый перед Егорычем. Это была компактная серия «Дельфин», предназначенная для общего знакомства. Репродукции недурны, но очень мелки. Уличить Егорыча в «подлоге» было не так легко. Сам же он пользовался лупой.
— Ничего не понимаю. — Директор повертел в руках книжку.
— Зачем делать копию с иностранцев, когда есть русские и советские живописцы? — ледяным тоном вопросил Наполеон. — Откуда взялся этот альбом?
