Крантор снова засмеялся.
– Ты тоже, Гераклес, выбрал такую жизнь, какую хотел.
– Не знаю, Крантор, не знаю. – Он потер руки. – Думаю, это такая жизнь выбрала меня…
Понсика внесла новый кувшин неразбавленного вина, и ее молчание, казалось, заразило и их. Гераклес заметил, что
его друг (но разве Крантор все еще был его другом? Ведь они уже сидят, как двое незнакомцев, и разговаривают об общих старых приятелях!) не сводит глаз с рабыни. Чистые последние лучи солнца ложились на мягкие изгибы безликой маски; худые, но неугомонные, как птичьи лапки, снежно-белые руки вырастали из симметричных отверстий черного плаща с острыми краями каймы, покрывавшего ее с головы до ног. Понсика легко поставила кувшин на стол, поклонилась и ушла в глубь дома. Кербер яростно залаял со своего угла.
– Я не могу, не смог бы… – вдруг пробормотал Крантор.
– Что?
– Носить маску. Чтобы скрыть свое уродство. И думаю, что и твоя рабыня не стала бы носить, если бы ты не принудил ее.
– Ее сложные шрамы отвлекают меня, – сказал Гераклес. И, пожав плечами, добавил: – Кроме того, в конце концов, она – моя раба. Некоторые заставляют их работать нагишом. Я ее всю прикрыл.
– Ее тело тоже отвлекает тебя? – усмехнулся Крантор, ероша своей обожженной рукой бороду.
– Нет, но меня в ней интересуют только трудолюбие и молчание: оба они нужны мне, чтобы спокойно думать.
Невидимая птица резко, пронзительно просвистела три разные ноты. Крантор обернулся к дому.
– Ты ее когда-нибудь видел? – сказал он. – Обнаженной, я имею в виду.
Гераклес кивнул.
– Когда я стал расспрашивать о ней торговца на рынке в Фалере, он раздел ее донага: думал, что ее тело с лихвой возмещает уродство лица, и я больше заплачу ему. Но я сказал ему: «Одень ее. Я лишь хочу знать, хорошо ли она готовит и может ли сама вести не очень большое хозяйство». Торговец заверил меня, что она очень трудолюбива, но я хотел, чтобы она сама сказала мне об этом. Когда я заметил, что она не отвечает, то понял, что торговец хотел скрыть от меня, что она не может говорить. Пойманный на обмане, он поспешил объяснить мне причину ее немоты и рассказал историю с лидийскими разбойниками. «Однако она изъясняется с помощью простой азбуки жестов», – добавил он. Тогда я ее купил. – Гераклес остановился и глотнул вина, а затем продолжил: – Должен тебя уверить, это лучшее приобретение за всю мою жизнь. Да и ей повезло: я завещал, что после моей смерги она станет вольноотпущенницей, и даже сейчас даю ей достаточно свободы; она даже иногда отпрашивается у меня, чтобы сходить в Элевсин (она верует в Священные мистерии), и я без проблем отпускаю ее, – заключил он с улыбкой. – Оба мы счастливы.
– Откуда ты знаешь? – спросил Крантор. – Ты когда-нибудь спрашивал ее об этом?
Гераклес взглянул на него из-за изогнутого края чаши.
– Мне незачем это делать, – ответил он. – Я просто сделал такой вывод.
Воздух наполнили резкие музыкальные ноты. Крантор полузакрыл глаза и, помолчав, произнес:
– Обо всем-то ты делаешь выводы… – Он ерошил сожженной рукой усы и бороду. – Всегда выводы, Гераклес… Мир предстает перед тобой в маске немой, а ты делаешь и делаешь выводы… – Он покачал головой, и на лице у него появилось странное выражение, будто он восхищался упрямством логики своего друга. – Ты – афинянин до невероятной степени, Гераклес. Платоники, как тот твой заказчик в прошлый раз, по крайней мере верят в абсолютные нерушимые истины, которые не могут увидеть… Но ты?… Во что веришь ты? В сделанные тобой выводы?
– Я верю лишь в то, что могу увидеть, – совершенно просто ответил Гераклес. – Выводы – это просто еще один способ смотреть на вещи.
– Представляю себе мир, полный таких, как ты. – Крантор умолк и ухмыльнулся, словно и в самом деле представил его себе. – Как бы это было грустно.
– Все бы молча функционировало, – возразил Гераклес. – Грустным был бы мир платоников: по улицам они ходили бы, словно летая, с закрытыми глазами, устремившись мыслью в незримое.
Оба они засмеялись, но Крантор первым остановился и сказал странным тоном:
– Тогда, значит, самый лучший выход – это мир с такими, как я.
Гераклес смешливо приподнял брови.
– Как ты? В один прекрасный момент им бы захотелось сжечь себе руки или ноги или биться головой о стенку… Вес ходили бы изувеченные. И неизвестно еще, не было ли бы и таких, кого изувечили другие…
– Обязательно, – быстро откликнулся Крантор. – На самом деле так и происходит каждый день во всех мирах. Например, рыба, которой ты угощал меня сегодня, изувечена нашими острыми зубами. Платоники верят в незримое, ты веришь в зримое… Но все вы за едой увечите мясо и рыбу. Или смоквы.
Не обращая внимание на насмешку, Гераклес проглотил поднесенную ко рту смокву. Крантор продолжал:
– Вы думаете, размышляете, верите, лелеете веру… Но Истина… Где Истина? – И он оглушительно расхохотался, так что даже грудь его затряслась от смеха. Несколько птиц, как остроклювые листья, сорвались с крон деревьев.
Последовало молчание, и черные зрачки Крантора уставились на Гераклеса.
– Я обратил внимание, что ты глаз не сводишь со шрамов на моей правой руке, – заметил он. – Они тоже тебя отвлекают? О Гераклес, как я рад, что сделал это тогда вечером, в Эвбее, когда мы спорили о чем-то, как сегодня! Помнишь? Мы с тобой сидели одни рядом с маленьким очагом в моей хижине. Я сказал тебе: «Если бы мне сейчас захотелось обжечь правую руку и я обжег ее, я доказал бы тебе, что есть вещи, которые нельзя объяснить с помощью логики». Ты возразил: «Нет, Крантор, потому что с помощью логики легко объяснить, что ты сделал это, чтобы доказать, что есть вещи, которые нельзя объяснить с помощью логики». Тогда я протянул руку и положил ее в огонь. – Он сделал такой же жест, протянув правую руку вдоль стола, и продолжил: – Ты изумился, вскочил одним прыжком и воскликнул: «Крантор, что ты творишь, Зевса ради!» А я ответил, не убирая руку: «Чему ты так удивляешься. Гераклес? Не тому ли, что вопреки твоей логике я все-таки жгу свою руку? Не тому ли, что вопреки всем логическим объяснениям причины моих действий, которые порождает твой мозг, на самом деле, в действительности, Гераклес Понтор, я сам себя жгу?» – И он снова громко расхохотался. – На что тебе разум, когда на твоих глазах Действительность жжет себе руки?
Гераклес опустил глаза к чаше.
– Да уж, Крантор, есть загадка, перед которой мой разум бессилен, – сказал он. – Как может быть, что мы друзья?
Они снова немного посмеялись. В эту минуту маленькая птичка села на край стола, взмахивая тонкими темными крыльями. Крантор молча наблюдал за ней.[37]
– Посмотри на эту птицу, к примеру, – сказал он. – Почему она села на стол? Почему она здесь, с нами?
– Какая-то причина должна быть, наверное, надо ее спросить.
– Я не шучу: с твоей точки зрения можно подумать, что эта птичка играет более важную роль в наших жизнях, чем кажется…
– О чем ты?
– Возможно… – В голосе Крантора зазвучали таинственные нотки. – Возможно, она – часть ключа, который пояснил бы наше существование в великой Книге мира…
Гераклес улыбнулся, хотя настроение его хорошим назвать было нельзя.
– Ты теперь веришь в это?
– Нет. Я излагаю только твою точку зрения. Знаешь ведь: кто везде ищет объяснения, рискует их выдумать.
– Никто не мог бы выдумать такой глупости, Крантор. Кто может верить в то, что присутствие здесь этой птицы – часть… как ты сказал… все разъясняющей разгадки?[38]
В ответ Крантор промолчал; он протянул правую руку с гипнотизирующей медлительностью, пальцы с острыми изогнутыми ногтями раскрылись рядом с птицей; затем молниеносным движением он схватил кроху.
– Есть люди, которые в это верят, – произнес он. – Расскажу тебе одну байку. – Он поднес к лицу маленькую головку и, не прекращая говорить, принялся разглядывать ее со странным выражением – не то нежности, не то любопытства. – Когда-то давно я познакомился с одним человеком, посредственностью. Он был сыном не менее посредственного писателя. Человек этот хотел быть писателем, так же как его отец, но Музы не благословили его таким талантом. Так что он выучил другие языки и занялся переводом текстов – это было самое похожее на отцовскую профессию занятие, которое ему удалось найти. Однажды ему принесли древнюю рукопись и велели ее перевести. Он с жаром взялся за это дело и отдавался ему и днем, и ночью. Рукопись была прозаическим художественным произведением, самой обычной повестью, но человек этот – возможно, из-за того, что сам не мог создать вымышленный текст, – захотел поверить в то, что в истории спрятан ключ. И с этого начались его мучения: где скрыта загадка? В словах героев?… В описаниях?… В глубине слов?… В создаваемых образах?… Наконец он решил, что нашел ее… «Вот она», – сказал он себе. А потом задумался: «Быть может, этот ключ ведет меня к другому, а другой, в свою очередь, к третьему, а третий – к четвертому?…» Как миллионы птиц, которых невозможно поймать… – Взгляд Крантора, вдруг ставший напряженным, уперся в одну точку за спиной Гераклеса.
