— Максим, — торжественным голосом сказал Мишка, — паровозы — это что! Давай махнем в Донбасс, а? Знаешь, сколько шахтеры зарабатывают?
— Зачем тебе деньги-то? — спросил я. — Сапоги купил…
— Год бы уголек рубали, — продолжал Мишка, — а потом бы на два месяца на юг. В здравницу.
Подошел Николай. Взял в руки мастерок, подбросил и поймал.
— Отваливай, экспедитор, — сказал он. — Работать надо.
Швейк подошел к стене, потыкал пальцем, ухмыльнулся:
— Гляди — стоит. А я думал — развалится.
У Николая брови сошлись вместе, птичье крыло угрожающе закачалось над глазом.
— Я пойду, — сказал Мишка. — Привет ударникам. — Спустился вниз и крикнул: — Пупки не надорвите! И эту… грыжу.
Бутафоров замахнулся кирпичом, и Мишку словно ветром сдуло с площадки. Николай положил кирпич на стену, усмехнулся.
— Хороший парень, — сказал он и, помолчав, прибавил: — Пыли в нем еще много. Выбивать надо.
С лесов спустился каменщик в длинном фартуке. Он всегда заканчивал работу по своим часам: у него был пузатый хронометр с десятью стрелками. Алла и Анжелика остановились возле ворот. Наверное, поджидают Герку-барабанщика. Я снова вспомнил сон и поморщился: приснится же такая чепуха! Я прошел мимо девчонок, даже не взглянув на них. Правда, краем глаза я видел, что Алла смотрит на меня, а Анжелика стоит рядом и улыбается. И улыбка у нее, как всегда, глупая.
— Максим, — услышал я голос Аллы. — Я хочу тебе что-то сказать.
Я сделал еще несколько шагов и остановился. Мне вдруг показалось, что лицо мое краснеет. И уши тоже.
— Чего тебе? — грубовато спросил я.
Алла подошла ближе.
— Максим, — сказала она, — ты свободен в субботу?
На этот раз мне уже не казалось, что я краснею. Я точно знал, что стою перед девчонками красный, как вареный рак.
— В субботу? — зачем-то переспросил я.
— В субботу, — подтвердила Анжелика.
— Вечером, — добавила Алла.
Я посмотрел ей в глаза. Глаза были светлые, чистые и смотрели на меня загадочно.
— Свободен, — сказал я. — А что?
— У Алки в субботу день рождения, — сказала Анжелика. — Мы тебя приглашаем.
— Придешь? — спросила Алла.
— Мы радиолу достали, — сказала Анжелика.
— Приду, — подумав, ответил я.
— В шесть, — сказала Алла.
Я вышел за ворота. И снова голос Аллы:
— Максим!
Я остановился.
— Покажи руки.
Я удивился, но показал.
— Я умею занозы вытаскивать, — сказала Алла, осмотрев мои ладони. — Только у тебя нет ни одной.
Признаться, я в тот миг пожалел, что не занозил на столбе обе руки.
— Я думала, тебя током дернет, — сказала Анжелика. — У тебя ведь резиновых перчаток не было.
Я летел к отцу как на крыльях. Все во мне пело и звенело. Хорошие все-таки эти девчонки. И Анжелика ничего. И улыбка у нее не такая уж глупая. Обыкновенная улыбка. Как у всех людей. Я даже не сразу заметил, как что-то острое покалывает меня в лицо. В воздухе носилась сухая смежная крупа. Она припудрила обочины мостовой, весело плясала под ногами. Совсем не было видно неба. Электрические огни неясно светились в снежной мгле. Вокруг каждой лампочки — радужный ореол.
Я отворил шаткую дверь прорабской конторки, и тотчас что-то со свистом пронеслось мимо уха. Раздался глухой удар. Предмет шлепнулся далеко за моей спиной. Я остановился на пороге и разинул рот: мой двухметровый родитель стоял на столе, подпирая головой потолок. На одной ноге у него не было сапога. Инженер Ягодкин согнулся в три погибели под нарами и тыкал в угол железной кочергой.
— Не наповал? — спросил он.
Я все еще таращил на них глаза, не понимая, в чем дело.
— Принеси сапог и закрой дверь, — сказал отец, слезая со стола.
Я принес сапог, закрыл дверь. Вероятно, у меня было очень растерянное лицо. Отец и Ягодкин посмотрели на меня и расхохотались.
— Тебе еще повезло, — сказал отец. — А если бы крыса на голову шарахнула?
Вот оно в чем дело! Очередная охота на крыс. Отец рассказывал, что эти длиннохвостые твари совсем обнаглели и не дают им житья. Мало того, что жрут все что попало, так ночью по спящим разгуливают, как по проспекту.
— Трех штук сегодня порешили, — удовлетворенно сказал Ягодкин. — Хочешь полюбоваться?
У меня такого желания не было. Истребители крыс, еще не остывшие после кровопролитного сражения, минут десять вспоминали подробности. Потом мы сели ужинать. Я уплетал большие куски хлеба с баклажанной икрой, пил из алюминиевой кружки чай.
— Скоро занятия? — спросил отец.
— После праздников. Кажется, девятого.
— Примут?
Я пожал плечами.
Отец поставил на стол кружку, постучал по ней пальцами:
— А если сорвется с техникумом, тогда куда?
Я промолчал. Откуда мне знать?
— К нам на стройку, — сказал Ягодкин. — Скоро башенный кран получим. Хочешь крановщиком?
— В Донбасс поеду, — сказал я. — Уголек рубать. Два месяца отпуска дают. И путевку в здравницу.
— Крановщиком хорошо, — гнул свое Ягодкин. — Заберешься на верхотуру и нажимай кнопки. Кругом небо, воздух. У самого господа бога под крылышком работать будешь.
— На стройку не возьму, — сказал отец. — Нам неучи ненужны.
— Икра хорошая, — сказал я. — Где вы ее достаете?
— Кнопки нажимать… — усмехнулся отец. — Кнопки тоже штука не простая.
— Не спорю, — сказал Ягодкин. — Освоит. Парень с головой.
— Голова и у осла есть…
Мне надоели эти разговоры. Неужели о другом нельзя потолковать? Я попытался перевести разговор на дом: стал расспрашивать про мать, ребятишек. Но отца невозможно было сбить с главного направления.
— У них-то все в порядке, — сказал он. — Они из школы не убегают.
— У них еще нос в сметане, — стал злиться я. — Они в коротких штанах ходят. А я…
— Что ты? — спросил отец.
— До свидания, — сказал я. — Пойду.
Отец переглянулся с Ягодкиным, покачал головой.
— Ты прав, — сказал он. — Ты совсем большой — штаны-то длинные!
Я надел шапку.
— Седьмого ноября наши приезжают, — совсем другим тоном сказал отец. — Приходи встречать.
— Дом построили? — спросил я.
— Отпразднуем сразу и новоселье, — сказал отец.
— И вы? — спросил я инженера.
На лице Ягодкина погасла улыбка. Он нагнулся к печке, подбросил дров. И, глядя на огонь, проговорил:
— Я буду к вам приходить в гости. — И, помолчав, прибавил: — Заходи и ты ко мне. Угощу икрой.
— Поезд прибывает утром, — сказал отец. — Не проспи.
Он немного проводил меня. За дверью все еще хороводила метель. Она с воем набросилась на нас, заглянула в рукава, в штанины брюк. Отец чиркнул спичкой, закурил. Неяркий огонек папиросы прорезал на его лице глубокие морщины. — Лицо стало строгим, хмурым.
— Ты инженера не спрашивай про дом, — сказал отец. — Нет у него ни родных, ни дома.
— В войну всех?
— Настоящая зима, — сказал отец и поежился. — Так гляди, не проспи.
Я кивнул и пошел в общежитие. Настроение у меня было радостное. Наконец-то снова все соберемся вместе! Честно говоря, я здорово соскучился по матери, братишкам. И отцу будет легче. А то по месяцу ходит в нестираной рубахе. И худой, как сушеная вобла. И мне будет лучше. В общежитии тоже неплохо, привык, но дома совеем другое дело. Я стал думать о Ягодкине. Наверное, во время войны погибли его близкие. Разбомбило или немцы расстреляли. А человек, видно, хороший. Лицо у него симпатичное. Очень доброе. Волосы у висков седые, а сам еще не старый.
Контора отца находилась на берегу Ловати. За два месяца они построили восемь стандартных двухэтажных домов. На одном из них виднелась табличка. Я не поленился, подошел и прочитал: «Улица Александра Матросова». Не было ничего — и вот улица. Я заглянул в окно. Молодая женщина и халате гладила белье. Руки у нее были обнажены, на локтях ямочки. На столе лежала стопка выглаженного белья и стояла алюминиевая кружка. Женщина поплевала на палец, дотронулась до утюга, взяла кружку и, набрав в рот воды, хотела брызнуть на белую мужскую рубаху, но тут увидела меня. Глаза у нее округлились, нос сморщился. Я улыбнулся, подмигнул ей и пошел прочь. Я вдруг испытал гордость за отца. Это он, Ягодкин и другие построили дом. И люди получили квартиры. Тепло им под шиферными крышами. Здесь на улице вьюга. Она стучится в окна, свистит. Люди не слышат. Проснутся завтра, а кругом белым-бело. Вспоминают они, интересно, хотя бы иногда, тех, кто дал им это тепло, уют?
Кажется, я стал что-то напевать себе под нос, — у меня была такая дурная привычка. Мне еще с детства внушили, что у меня нет голоса: медведь, дескать, на ухо наступил. Может быть, медведь и наступил мне на ухо, но музыку я очень любил. И петь любил. Потихоньку, для себя. Иду себе, напеваю под нос, а впереди вышагивает кто-то в матросском бушлате. Плечи и спина узкие. На голове черная ушанка, на ногах резиновые сапоги. Щупленький такой морячок. Даже не морячок, а юнга. Все это я подумал, шагая сзади. Наверное, я все-таки громко пел, потому что, когда нагнал юнгу на мосту, он фыркнул и сказал:
