Заявленную в условии пари сумму вслух стали делить на всех, за исключением мирно почивающего критика и Ани, которую никто в компании не воспринимал не только как человека платежеспособного, но и вообще как человека. Потому что явилась она в ресторан чуть ли не в затрапезе, в том смысле, что блузочка ее, хотя и самая нарядная в шкафу, явно не была благородного бутикового происхождения.
Сумму совместными усилиями поделили, и получилось по двадцать пять баксов с носа. Народ мирно раскошеливался, кто кряхтя, кто легкомысленно, один Войд тянул резину, шаря по карманам и даже за воротником. В конце концов он, покрасневший как помидор, развел руками, пробурчав, что, мол, за мной, что, мол, в других карманах осталось, которые сейчас не здесь, а…
— А где? — издевательски ухмыльнулся Никита. — В этих карманах, милый Рома, чтоб ты знал, никогда ничего подобного не водилось, и мне ли этого не знать. Ты понимаешь, о чем я? Так вот. На этой салфеточке пиши мне расписочку: «Обязуюсь уплатить к такому-то числу…» Ну, скажем, через недельку и в двойном размере. Чем раньше заплатишь, тем меньше процент. И не говори мне, что так с друзьями не поступают и что это грабеж среди бела дня. Считай, что это по-божески, если учесть амортизацию… ммм… данных шмоток.
— Черт возьми, — отчетливо проговорила Аня, так как Войд, отупевший от выпивки, молчал и моргал глазками, затрудняясь с ответом. — Черт возьми, — сказала она, не глядя на Никиту, — тебе не кажется, что это несколько слишком? Подловато и слишком мелочно?
— Мелочно? — переспросил Никита, веером удерживая ассигнации и разглядывая их с преувеличенным вниманием. — Мелочно? Не всем же проявлять широту души беспредельную. Не всем же дарить рубашки предмету страсти нежной, а потом передаривать их другому… предмету. И себя, должно быть, вместе с рубашками заодно, опять-таки от широты душевной.
Аня заметила вдруг, что за столом воцарилась тишина, и она-то, позор какой, оказалась в центре внимания общества, унюхавшего скандальчик. И романтического или там всерьез драматического в этом скандальчике не было ни на грош, зато вонючего дерьма — на двести с лишним баксов. Она поднялась, внешне спокойная, аккуратно отодвинула стул, пробормотала: «Мне пора. Всего хорошего», — и вышла из зала, изо всех сил надеясь, что никто не обратил внимания на то, как у нее коленки дрожат и как от обиды совсем обвисли волосы, и что по этой причине похожа она стала на облезлую помоечную кошку.
В гардеробе ее нагнал Войд. Он пока не слишком хорошо понял, за что на него взъелся Никита, но взъевшегося Никиты он с давних пор привык сторониться и почел за лучшее тихо улизнуть под предлогом сопровождения Ани.
— Войд, — спросила она, — у тебя хоть сотня осталась? До дому добраться? Или пешком пойдем?
— Так ведь у тебя в сумочке мой кошелек, Энни, я только что вспомнил. Он же здоровый, кошелек-то, и не полез во внутренний карман этого пиджака. И если ты все не спустила тихо и незаметно, то на метро хватит. Кстати, если пригласишь на чашку кофе, то и на кофе должно хватить. Пригласишь?
— Приглашу, — ответила Аня, — только не трещи ты, я тебя прошу, помолчи, ради бога, какое-то время. — И она подставила лицо дождю, чтобы незаметны были соленые ручейки на щеках.
А Никите стало тоскливо, как в приемной зубного врача. И поскольку Войдовы сослуживцы явились материалом отработанным, пустой породою, из которой извлекли уже полезную руду, их вполне можно было покинуть на произвол судьбы, чтобы они, взбудораженные и, так сказать, перелопаченные, снова в условиях корпоративного бытия смогли слежаться и уплотниться в конгломерат. И он оставил их, ни слова не сказав напоследок, оставил в истошном недоумении, которое, как можно догадаться, при условии дезертирства центра притяжения, пастыря, массовика-затейника или веселого обиралы предшествует взаимной неприязни в недрах стада. Потому что свежий сквознячок прогулялся, улетел и нет его, а чем смердит ближний твой, давно известно, а потому — скучно, девушки, и скорее бы выходной, чтобы не видеть этого зоопарка хоть два дня… Слава богу, сегодня пятница.
И с этой, чтоб ее, убийственной дождливой пятницей конца сентября две тысячи пятого года надо было как-то развязываться, понимал Никита, иначе растянется она, пятница, на всю жизнь. Надо было вскипятить и испарить ее, бесконечную эту пятницу, и начать жизнь сначала, пусть даже в непроглядности испарений (развеются же они когда-нибудь). И Никита направился к столику Жанары, царицы Шамаханской, чтобы вернуть долг чести в сто долларов, потому что где это видано, чтобы нормальная девушка из ресторана, если она, конечно, не эмансипэ Алина, тебя публично целовала и платила тебе за это сто рублей.
Жанара спрятала в сумочку сто долларов и поощрительно улыбнулась Никите. Он правильно понял улыбку и спросил:
— Что будем пить, мисс?
Она, похоже, выбрала напиток по цене, чтобы вздорожать в глазах Никиты, и тот, непривычный к благородным смесям, тем не менее, смело опробовал коктейль («Бурбон» плюс невиданный ликерчик плюс сладкий вермут плюс горькая капля «Ангостуры» для яркости вкусовых ощущений плюс искрошенный лед, тот, что успел растаять и в шейкере раствориться).
— Тебе не наскучило здесь? — спросила Жанара, глядя, как Никита допивает свой коктейль. — Известны местечки и повеселее, — интимным шепотом сообщила она, и, стряхнув на кисть руки последнюю каплю из его бокала, слизнула ее.
Знак был вульгарным что красненькие кружевца на дешевом капроновом бельишке, обещающим и полным соблазна. Пятница на излете своем закипала-таки, и слегка обжигали первые горячие пузырьки, и занималось прозрачное марево и, теплея, дрожало, утомляя зрение, растворяя очевидность.
В квартале от «Лимузина» их подхватило такси с оранжевым светящимся акульим плавником на крыше и по черному асфальтовому потоку с беспорядочно бликующими отражениями ночных городских светил понесло в «местечко повеселее», оказавшееся модной ночной дискотекой под названием «Космика».
* * *
Войдовых денег хватило на проезд, на кофе, на хлеб и сыр. Пока Аня бестолково, не в силах сосредоточиться, колготилась у плиты, пытаясь сварить толковый кофе, Войд шатался по кухне, трепал по обыкновению языком, цапал что попало и вертел в руках, потому что по природе своей предпочитал тактильные ощущения всем прочим. Он неловко сдвинул какие-то книжки и, сбив со стола, чуть не угробил красиво запечатанный бутылек с блудливым драконом на этикетке, который утром на почте получил Никита вместе с другими «бонусами». Пузырек Войд ухитрился поймать на полпути к гибели и завертел в руках.
Иероглифы на этикетке ничего ему не сообщили, а вот с обратной стороны сквозь толстенькое стекло и чайно-золотистую жидкость просвечивала местами более-менее понятная латиница, из которой Войд разобрал несколько всем известных словечек и… И вдохновился. Он понял, что, если сейчас свезет (а почему бы и нет? Обстоятельства, вообще говоря, располагают), если свезет, он вознаградит себя за все лишения, и моральные, и материальные, что выпали сегодня на его долю. Он, набравшись наглости, распечатал бутылочку, вдохнул горячий аромат, то ли коньячный, то ли бальзамический, повертел в наслаждении головой и сунул бутылочку под нос Ане:
— Энни, а неплохо бы под кофеек? Эксклюзивная выпивка тут у тебя пропадает. Глотнем?
— Глотнем, — согласилась Аня в надежде, что благодаря дивному напитку, чем бы он там ни оказался, она согреется и перестанет дрожать как нервный цуцик. Что слезы, если и не войдут в берега, то перестанут переливаться через край, и что аденоиды примут нормальные размеры, и можно будет дышать носом, а не ртом. И что Войд, «глотнув», наконец отвяжется и отправится домой, пока еще транспорт ходит. А так как Эм-Си Мария спала или делала вид, что спала, то некому было предостерегающе кривиться и подмигивать Ане за спиною Войда. Поэтому Аня, с некоторой даже надеждой в голосе, повторила: — Глотнем.
— Отличненько, — обрадовался Войд, достал из решетчатой сушилки первые попавшиеся стаканчики и, не озабочиваясь размышлениями о допустимой дозе неизвестного бальзамчика (которая, между прочим, вполне отчетливо была обозначена на контрэтикетке и составляла чайную ложку), наплескал порядочно, почти до половины, и сунул стакан Ане в руку, пока та, не дай бог, не раздумала.
Они выпили: Войд одним махом, а Аня рассеянно отхлебнула, но жгучий вкус ей понравился, определенно понравился, и травяное послевкусие тоже, и она, не торопясь и смакуя, допила до дна и кофе уже не захотела. Согревал и расслаблял напиток замечательно. Голова немного кружилась, но не так чтобы очень, злой туман этого дня опадал хлопьями, разлезался по углам, и тварный мир снова становился мил, и дождь за стеклом казался благостью, теплым душем, под который хорошо бы встать, раздевшись донага, и раствориться в струях, и раскинуться теплой прозрачной глубокой лужею, озерцом. И пусть купается в этом озере кто пожелает, кто возжелает, потому что сама лужа — сплошное желание, и щедрое, и жадное, так и плещется в гостеприимном нетерпении.
