Он взывал к Эллсворту Тухи, но Тухи не заинтересовался. Он был занят другими делами и не имел никакого желания провоцировать бюрократическую перебранку. По правде говоря, он не нацеливал своих протеже на высокохудожественные усилия, но и не видел причин их останавливать. Всё это его занимало.
— Но это ужасно, Эллсворт! Ты же знаешь, что это ужасно!
— Да, наверное. Но о чём ты беспокоишься, Питер? Бедные необразованные съёмщики не в состоянии оценить художественные изыски. Главное, чтобы канализация работала.
— Но для чего?! Зачем?! Зачем?! — кричал Китинг на своих помощников.
— А почему нам ничего нельзя сказать? — спрашивал Гордон Л. Прескотт. — Мы тоже хотим выразить свою индивидуальность.
Когда же Китинг призывал обратиться к контракту, ему говорили: «Ладно, валяй, попытайся привлечь к суду правительство. Попытайся». Временами на него нападало желание убить. Но было некого убивать. Даже если бы ему это позволили, он бы не смог найти жертвы. Никто ни за что не отвечал. Не было ни целей, ни причин. Это просто происходило — и всё.
Китинг пришёл к Рорку в тот же вечер, когда тот вернулся. Он пришёл незваным. Рорк открыл дверь и сказал: «Добрый вечер, Питер». Китинг не смог ответить. Они молча прошли в кабинет. Рорк сел, а Китинг остановился посредине и мрачно спросил:
— Что ты собираешься делать?
— Теперь предоставь это мне.
— Я ничего не мог сделать, Говард… Ничего не мог сделать!
— Полагаю, нет.
— А что можешь ты? Ты же не подашь в суд на правительство.
— Нет.
Китинг подумал, что лучше сесть, но расстояние до стула казалось ему слишком длинным.
— Что ты со мной сделаешь, Говард?
— Ничего.
— Хочешь, я выложу им всю правду? Каждому?
— Нет.
После небольшой паузы Китинг прошептал:
— Позволь мне отдать тебе гонорар… все… и…
Рорк улыбнулся.
— Извини, — прошептал Китинг, глядя в сторону. Он помолчал, а затем мольба, которая не должна была прозвучать, вырвалась наружу: — Я боюсь, Говард…
Рорк покачал головой:
— Что бы я ни делал, тебя это не затронет, Питер. Я тоже виновен. Мы оба виновны.
— Ты виновен?
— Это я повредил тебе, Питер. С самого начала. Тем, что помогал тебе. Есть дела, в которых нельзя просить помощи и нельзя помогать. Я не должен был работать над твоим проектом в Стентоне. Не должен был работать над зданием «Космо-Злотник». И над Кортландтом. Я нагрузил на тебя больше, чем ты мог снести. Это как слишком сильный для цепи электрический ток. Предохранители полетели. А теперь мы оба за это платим. Для тебя это тяжело, для меня ещё тяжелее.
— Ты… ты хотел бы побыть один, а, Говард?
— Да.
У дверей Китинг сказал:
— Говард! Они же не умышленно.
— Это ещё хуже.
Доминик услышала шум машины, поднимающейся по холму. Она подумала, что возвращается домой Винанд. Он задерживался допоздна вот уже две недели, после своего возвращения.
Шум мотора наполнил тишину весеннего вечера. В доме не было ни звука, только тихое потрескивание её волос, когда она откидывала назад голову, ища для неё опору на мягкой спинке кресла. На какой-то момент она перестала осознавать шум приближавшейся машины — всё было таким знакомым в этот час, всё было частью окружавшего дом одиночества.
Она услышала, как машина остановилась. Дверь никогда не закрывалась, не ждали ни гостей, ни соседей. Она услышала, как дверь отворилась, затем послышались шаги внизу в холле. Шаги не остановились, а уверенно зазвучали на лестнице. Повернулась ручка двери.
Это был Рорк. Поднимаясь, она подумала, что раньше он не входил в её комнату, но он знал все закоулки этого дома, как её тело. Она не испытала потрясения. Только вспомнила о потрясении, подумав в прошедшем времени: «Я должна была чувствовать себя потрясённой, когда увидела его». Сейчас, когда она стояла перед ним, всё казалось очень простым.
Она подумала: «Самое важное ещё не прозвучало между нами. Всё всегда говорилось как бы между прочим. Он не хотел видеться со мной наедине, теперь он здесь. Я ждала, и я готова».
— Добрый вечер, Доминик.
Она услышала, как произнесённое им её имя заполнило пространство длиной в пять лет. И спокойно ответила:
— Добрый вечер, Рорк.
— Я хочу, чтобы ты мне помогла.
Она стояла на платформе вокзала в Клейтоне, штат Огайо, на процессе Стоддарда, на краю карьера в каменоломне, чтобы услышать от него то, что сейчас услышала.
— Да, Рорк.
Он пересёк комнату, которую создал для неё, и сел, глядя на неё, — их разделяла только эта комната. Она не ощущала своих движений, только его, как будто в его теле было две нервные системы — его собственная и её.
— Вечером в следующий понедельник, Доминик, ровно в одиннадцать тридцать, я хочу, чтобы ты подъехала к Кортландту.
Она отметила, что ощущает свои веки, — это была не боль, просто сознание, что они как будто одеревенели и не могут шевелиться. Она видела первое здание Кортландта и знала, что сейчас услышит.
— Ты должна быть одна в машине и должна ехать домой с заранее назначенной встречи. В таком месте, куда можно попасть только через Кортландт. Ты должна будешь доказать это впоследствии. Я хочу, чтобы у тебя кончился бензин напротив Кортландта в одиннадцать тридцать. Посигналь. Там есть старик — ночной сторож. Он выйдет. Попроси у него помощи и отошли его в ближайший гараж, он в миле оттуда.
— Да, Рорк, — обычным тоном подтвердила она.
— Когда он уйдёт, выйди из машины. Вдоль дороги наискосок от здания тянется пустырь и что-то вроде окопа. Иди туда как можно быстрее, спускайся и ложись на землю. Через некоторое время можешь вернуться к автомобилю. Ты поймёшь, когда будет можно. Позаботься, чтобы тебя обнаружили в машине, твоё состояние должно быть соответствующим… примерно.
— Да, Рорк.
— Ты поняла?
— Да.
— Всё?
— Да, всё.
Они оба стояли. Она видела только его глаза, он улыбался.
Она услышала, как Рорк сказал: «Спокойной ночи, Доминик», затем он вышел, и машина отъехала. Она думала о его улыбке.
Она знала, что он не нуждался в её помощи, чтобы сделать то, что задумал, он мог найти другой способ избавиться от сторожа; он позволил ей участвовать, потому что она не пережила бы того, что последует, если бы он не позволил ей участвовать; она знала, что это было испытание.
Он не хотел называть этого, он хотел, чтобы она поняла сама и не выказала страха. Она так и не смогла примириться с процессом Стоддарда, она бежала тогда от жуткого зрелища того, как мир расправляется с Рорком, но сейчас она согласилась ему помочь. Она согласилась в совершенном спокойствии духа. Она была свободна, и он это знал.
Дорога ровной лентой бежала по тёмному Лонг-Айленду, но Доминик казалось, что она пытается одолеть подъём. Это было необыкновенное ощущение, ощущение подъёма, как будто машина устремилась вертикально вверх. Она не отрывала взгляда от дороги, приборный щиток, который находился в поле её зрения, выглядел как панель управления самолётом. Часы на панели показывали одиннадцать десять.
Она в удивлении задумалась: «Я никогда не училась управлять самолётом, но теперь знаю, что при этом ощущаешь, как вот сейчас — безграничность пространства и никаких усилий. И невесомость. Кажется, так бывает в стратосфере… Или в межпланетном пространстве?.. Где не действует закон тяготения». Она заметила, что смеётся вслух.
Просто ощущение подъёма. В остальном она чувствовала себя нормально. Она никогда не вела машину так уверенно. Она думала: «Это скучная, механическая работа — управлять машиной, поэтому я знаю, что голова у меня ясная»; вести машину казалось легко, как дышать или глотать. Она остановилась на красный свет — светофор висел в воздухе на каком-то перекрёстке какого-то пригорода. Она резко поворачивала, обгоняла другие машины и была уверена, что сегодня с ней ничего не случится; её машину словно вёл луч радара, о котором она читала, или радиомаяк; она только сидела за рулём.
Это помогало выкинуть из головы всё, кроме мелочей, и чувствовать себя беззаботной и… несерьёзной, подумала она, совершенно несерьёзной. В этом была какая-то ясность, было радостно чувствовать себя более чем нормальной — как хрусталь, который более прозрачен, чем воздух. Имели значение лишь мелочи: тонкий шёлк короткого чёрного платья, натянутого на колени, подвижность пальцев ног, когда она шевелила ими в туфле, надпись «Обеды у Денни», промелькнувшая золотыми буквами в тёмной витрине.
Она была очень весела во время обеда, который давала жена какого-то банкира из числа влиятельных друзей Гейла, имён которых она уже не помнила. Это был великолепный обед в огромном особняке на Лонг-Айленде. Они были так рады видеть её и так огорчены, что не смог прийти Гейл. Она ела всё, что перед ней стояло. У неё был великолепный аппетит… как в редкие моменты в детстве, когда она прибегала домой после целого дня, проведённого в лесу, и её мать была так довольна, потому что боялась, что она вырастет малокровной.
