– Нас интересует правда о проведенной вами операции, – Хозяин едва шевелил стиснутыми губами, и глаза его гипнотически сверкали, как два флакона с синей ядовитой жидкостью. – Вы провели операцию по захвату сверхсекретных документов. Истинный контейнер исчез, а нам подбросили пустышку. Кто унес чемодан с документами? Где он сейчас? Зачем вам понадобилось возвращаться в Дом Советов за никому не нужной пустышкой?
– Отвечай, – спокойно добавил Каретный. – Сам понимаешь, тебе лучше во всем признаться.
Хозяин обращался к Белосельцеву на «вы», при этом губы его брезгливо выпячивались. Было видно, что он испытывает к Белосельцеву временный интерес, утолив который, больше не вспомнит о нем. Каретный обращался на «ты», и в этом обращении было нетерпение, страсть оскорбленного человека, желавшего поквитаться.
Белосельцев, голый, чувствуя, как ветер вылизывает ему пах и подмышки, думал, что может сейчас взмолиться, выпрашивая себе пощаду. Рассказать все немногое, что знает о чемоданчике Руцкого. Поделиться догадкой о неведомом хитроумном разведчике, перехитрившем их всех, прокравшемся в его кабинет, подменившем спрятанный кейс. Своей искренностью, желанием быть полезным он вымолит себе жизнь. Его отвяжут, снимут с ременного распятия.
Или: напротив, смерть неизбежна, муки его неизбежны. И в последний перед смертью час он плюнет в лицо мучителям, покажет, как умирает презирающий их офицер.
Но и то и другое было бессмыслицей. Не могло повлиять на врагов, которые, недоступные состраданию, закрытые для эмоций, желали ценой его мучений добыть информацию. Понимая это, Белосельцев решил сосредоточиться на чем-нибудь постороннем, и как можно дольше, пока можно будет выносить боль и страдание, думать об этом постороннем. О розах, о глянцевитых листьях и вялых подмороженных цветах, о жестяном ведре с зеркальной слепящей водой.
«Зачем поливать, если осень…»
– Тебя спросили, ответь! – повторил Каретный. – Согласись, глупо умирать из-за грязных носков Руцкого!
– Не знаю ни о какой операции, – сказал Белосельцев. – Был только этот чемодан. Меня, как и вас, обманули.
– Скажите, ведь у вас есть женщина. Подруга, жена, не знаю, как ее назвать, – сказал Хозяин. – Вы отправили ее из Москвы, желая уберечь от опасности. У нас есть все основания полагать, что вы снабдили ее нужными нам документами. Истинный чемодан у нее. Куда вы ее отправили? Где ее спрятали? Обещаю, мы не причиним ей вреда. Получим чемодан и отпустим.
– Где твоя баба? – крикнул Каретный. – Скажешь, обоих отпустим! Дадим денег, валите на все четыре стороны! Не скажешь – и ей, и тебе конец! Вот так же будет здесь стоять нагишом, Васюта ее подвесит!
– Не знаю, куда уехала… Сказала, что к тетке, до весны… Где тетка живет, не знаю… Нет у нее чемодана… Быть может, вообще его нет…
Хозяин смотрел на него сверкающим гипнотическим взглядом. Белосельцеву была неведома природа этого химически-синего ядовитого излучения. Этот взгляд сам по себе был пыткой.
– Не знаю, где чемодан… – повторил он, слабея.
– Теперь ты спроси у него! – Хозяин повернулся к Васюте, который стоял в стороне, сложив на груди могучие руки, и белорозовая крепкая голова напоминала редиску.
Васюта смотрел своими маленькими белесыми глазками, моргал подслеповато бесцветными ресницами. Медленно двинулся вразвалку, но не к Белосельцеву, а косо, по кругу, мелкими шагами, словно оттаптывал землю вокруг турника. Оглядел Белосельцева, как оглядывают выставленный на обозрение предмет, кувшин или вазу, изучая ее форму, орнамент, исследуя сложную пластику. Лениво приблизился, напрягая железный загривок. И вдруг стремительно выбросил вперед толстую, как чугунная рельса, ногу. Ударил Белосельцева в живот, в самый пупок, разбивая всмятку внутренние органы, брызнувшие кровью и соком. Белосельцеву показалось, что в живот ему ворвался снаряд и, проделав дыру, унес живую сочную сердцевину. Этот удар прошел сквозь живот, разрушил печень и почки и сквозь пупок и исчезнувшую пуповину проник в утробу матери, вскормившую его, и дальше, в бесконечную череду поколений, производя среди них разрушение. Затих и остановился в древних слоях, как замирает в толще земли сейсмический толчок. Этим ударом задохнувшийся от боли Белосельцев был отсечен от прошлого, утратил с ним связь. Он висел в ремнях с выпученными, полными слез глазами, выпуская изо рта горячий пар боли.
Васюта продолжал расхаживать, подслеповато его рассматривая, не всего целиком, а какой-то отдельный его фрагмент, какую-то морщинку или родинку. Упруго встал на носок, раскрутил волчком свое могучее тело и ударил ногой ему в пах, точно, прицельно, помещая стопу в промежность Белосельцева, разбивая ее в кровь, смешивая с ней лимфу и семя. Белосельцев на мгновение умер, утонул в черно-красной глубине непомерной боли, в которой, как на дне реки, было невозможно кричать и дышать, а только видеть, как выходят из тебя пузыри жизни.
Этим ударом была разорвана его связь с убегающей вперед чередой рождений, остановлена его стремящаяся в бесконечность жизнь. Удар прокатился по этой незримой, устремленной вперед веренице, стирая ее навсегда, не давая ей воплотиться.
Белосельцев, как куль, висел в ремнях, отсеченный от прошлого и от будущего, в узкой, застывшей прослойке времени, стиснутый двумя красными глыбами боли. Между этих красных, скользких глыб просунулось и смотрело на него лицо Хозяина.
– Кто был вторым? Кто унес чемодан? Где ваш напарник?
– Не было… никакого второго… – Белосельцев выдавливал из себя слова, похожие на сгустки разбитой печени, качая на ремнях бурдюк тела, наполненный кипящей жижей.
– Помоги ему вспомнить, Васюта! – сказал Каретный. – Нарисуй ему Орден Красной Звезды!
Васюта извлек складной ножик с набором инструментов и лезвий, тот самый, которым он вскрывал замок кейса. Приблизил к глазам. Стал перебирать пилки, буравчики, ножнички, большие и малые лезвия – карманную портативную операционную, – Белосельцев с ужасом взирал на нее и на толстые пальцы Васюты, выбиравшие одно-единственное лезвие, предназначенное для Белосельцева.
Выбрал длинное, узкое, бесцветно сверкнувшее. Подошел к Белосельцеву, зажал ему голову, защемил могучим взбухшим предплечьем. Белосельцев почувствовал, как в грудь ему вонзилась глубокая пышная боль, окружая сердце ломаным, сложным орнаментом. Он кричал, задыхался в объятиях палача, дергал ремнями. А ему вместе со звездой вырезали сердце. Когда его отпустили, он повис, отекая кровью, дико вращая глазами. На груди его, среди алой росы, бегущих красных ручьев, кровенела звезда, его последняя боевая награда. Враги смотрели, как он, захлебываясь слезами, несет ее меж рассеченных сосков.
– Ну что, орденоносец, вспомнил? – Каретный схватил его за липкие волосы, отодрал упавшую на грудь голову, заглянул в лицо. – Куда отправил свою ненаглядную? Куда спрятал суку?
Белосельцев, удерживая свое помраченное сознание на грани обморока, протолкнул слова сквозь разбухшее горло:
– Ты – сука!..
Каретный раздвинул в длинной белозубой улыбке рот. Извлек из-под мышки пистолет. Сунул его вниз стволом и, не прицеливаясь, прострелил Белосельцеву стопу. Вместе с выстрелом, желтой искоркой гильзы, в ногу шибанул удар, словно в кость вогнали лом. Этот удар достиг сердца и остановил его. Белосельцев ушел в небытие болевого шока и пребывал там, покуда раздробленные осколки костей, размочаленные пулей мускулы толкали в сердце смертельные взрывы боли. И лишь когда эти взрывы сменились ровным, посильным для жизни страданием, сознание снова вернулось.
Белосельцев открыл глаза, когда по волосам и лицу его потекли холодные струи воды, а Васюта убрал ведро с расплесканным блестящим шлепком воды. Поставил ведро на землю, а Белосельцев, возвращаясь в ровное повсеместное страдание, в которое, как в простыню, было обернуто его изрезанное, исстрелянное тело, слабо подумал: ведро было предназначено не для роз, а для него, как орудие пытки, как способ ее продлить.
– Ну как? – придвинулся к нему Хозяин, жадно вглядываясь в Белосельцева, словно искал не признания, а признаки страдания. Он не желал пропустить ни единой конвульсии, ни единого стона, ни одной струйки крови, бегущей по мокрому телу. – Вы напрасно обрекаете себя на мучения. Скажите, где документы, куда вы отправили свою подругу, и мы сразу же вызовем врача, окажем вам помощь.
Его тело страдало все разом от огромной, распиравшей во все стороны боли. Страдали отдельные органы: расплющенные печень и почки, вспоротая на груди кожа, раздробленная пулей нога. Болела каждая кровинка, каждое кровяное тельце, ужасаясь общему, охватывавшему тело страданию. Он весь ухал, грохотал, звенел болью, как жуткая звонница с навешенными колоколами боли. Он был звонницей и колоколом. Окровавленный, в ремнях, качался в проеме.
Он понимал, что страдания будут длиться, и единственные, кто могут избавить его от страданий, были его мучители, обступившие его. К мучителям должна быть обращена его мольба, его страстный зов о пощаде, его ищущие глаза, чтобы больше не сверкал в пухлых пальцах Васюты маленький хромированный ножик, чтобы смуглая рука Каретного больше не тянулась под мышку к пистолету. Страшными усилиями, через слезы и стоны, он удерживал себя от этой мольбы. Побуждал себя смотреть на вялые розы, на жестяное ведро, на длинную полосу утреннего холодного солнца.
