Он понимал, что страдания будут длиться, и единственные, кто могут избавить его от страданий, были его мучители, обступившие его. К мучителям должна быть обращена его мольба, его страстный зов о пощаде, его ищущие глаза, чтобы больше не сверкал в пухлых пальцах Васюты маленький хромированный ножик, чтобы смуглая рука Каретного больше не тянулась под мышку к пистолету. Страшными усилиями, через слезы и стоны, он удерживал себя от этой мольбы. Побуждал себя смотреть на вялые розы, на жестяное ведро, на длинную полосу утреннего холодного солнца.
– Видит Бог, не хочу твоей смерти! – Каретный сменил Хозяина. – Ты мне интересней живой. С удовольствием посидел бы с тобой в каком-нибудь уютном баре. Повспоминали бы, как выводили танковый полк из-под Шинданта. По пути у доброй трети машин перегрелись моторы, и мы брали их на буксир. Но это как-нибудь после. А сейчас ты мне должен сказать, где кейс. Куда ты отправил женщину.
У Каретного на сером небритом лице проступал белый хрящ переносицы. Углы губ побелели, словно в них засохла известь. Казалось, под человечьим обличьем таится другое – птичье, рыбье, черепашье.
– Скажи, куда отправил женщину с документами…
– Блядь, – прошептал Белосельцев, так что слово было не услышано, а лишь угадано по шевелению губ. – Рваная блядь…
Каретный выхватил пистолет, сунул ему в плечо и выстрелил, вырывая сустав, выбрасывая вместе с пулей струю твердой крови, костяную крошку, шмоток живых волокон. Белосельцев стал умирать, но блокирующий механизм остановил сердце, погасил сознание, выдавил из орбит глаза, и вместо смерти он увидел сверкающий ротор шагающего экскаватора, который на огромной штанге врубался в пласт, поддевал и крошил его отточенными зубьями, и из черной кровавой дыры, где прошелся ротор, вылезали страшные хари, перекошенные морды, чавкающие клыки, и среди этих харь дергалось лицо Каретного, мелькали Хозяин и Васюта, и снова хари, кровавые морды, красные, из слизи и слюны пузыри.
– Ты меня слышишь?
Его снова окатили водой, задели лоб железным ведром. И он, захлебываясь, продрался сквозь бред. Завалил на спину голову с выпуклым клокочущим горлом.
– Ты слышишь меня? – Каретный, захватив в кулак волосы Белосельцева, потянул к себе его голову. Пальцем приподняв ему веко, заглянул в красный, с лопнувшим сосудом глаз, в блуждающий черный зрачок. – Где документы?
И Белосельцев, видя сквозь раздвинутое веко близкие пальцы и за ними склоненное к нему лицо Каретного, не в состоянии больше шевелить губами, выговаривать и выталкивать слова, одними зрачками, стекленеющим, немигающим взглядом произнес:
– Убью…
Из глубины его ожившего, сверкнувшего зрачка вдруг ударили страшные истребляющие калибры мощных орудий. Такая страшная сила прянула в Каретного из черного, посреди окровавленного глазного яблока зрачка, что он отшатнулся и на мгновение будто умер, распался бесследно, провалившись в черную дыру мироздания.
Вернулся в свет, не понимая, что это было. Увидел перед собой раненого человека. Выстрелил ему в мокрую, со слипшимися волосами грудь, проточив круглую, вскипевшую красным дыру.
– Ничего он не знает! – сказал Каретный, отходя от убитого, пряча пистолет в кобуру. – Уберите! – обратился он устало к Васюте. – Увезите, и чтоб без следа! – повернулся к Хозяину: – Мы опаздываем в Центр. Ваш доклад ожидают там с нетерпением.
Ополоснул руки в ведре с водой. Стряхнул брызги. Пошел за Хозяином к «Мерседесу», включившему свои водянистые габариты и рубиновые хвостовые огни.
Бездыханное тело с обрезками брезентовых ремней погрузили в багажник, предварительно подстелив прозрачную пленку, на которую продолжала стекать кровь. Машина с охранниками покатила по ведущему за город шоссе. Водитель включил кассетник с записью певицы Азизы. На перекрестке их увидел постовой и отдал, как старым знакомым, честь. Навстречу попалась небольшая колонна бэтээров, с опозданием поспевавшая в город, где уже прекратилась стрельба и над исстрелянным Домом продолжал подниматься серый дым.
Они проехали по оживленному шоссе, а потом свернули на узкую асфальтовую дорогу, окруженную лесом. Водитель огляделся по сторонам, отыскивая съезд. Нашел и углубился в лес по разбитой, с мокрыми ямами дороге.
Машина завязла в глине, стала выплескивать из ямины воду, ударять днищем о землю.
– Хорош!.. Стоп! – сказал охранник. – Амортизаторы лопнут!
Они остановились среди желтых орешников и ржавых, пронизанных солнцем дубов. Открыли багажник. Схватили вчетвером за обрывки ремней и выволокли, понесли в глубь леса провисшее, цеплявшее за землю тело. Кинули в заросли среди жухлой травы, корявых стволов и гибких ореховых веток. Молча оттерли ладони о древесные стволы, вернулись к машине. Пятясь, выбрасывая фонтаны грязи, машина ушла, и все стихло.
В осеннем лесу, на мокрой траве, освещенное бледным солнцем, лежало голое недвижное тело. Оно было мертво, остывало. На него мягко слетел желтый лист орешника, упало несколько холодных солнечных капель. Все клетки этого тела были мертвы, они начинали распадаться, отделяться одна от другой, превращаясь в несвязанные друг с другом химические элементы.
Но одна, последняя клетка, в области остановившегося сердца, еще продолжала жить. В ней бился и трепетал кровеносный сосудик, сжималось и расширялось ядро. В этом ядре, окруженном теплой оболочкой, гнездилась душа человека, удерживаясь в этом последнем прибежище.
Клетка растворила прозрачные стенки, крохотная сердцевинка дрогнула, и душа человека освободилась из плена и вылетела на свободу.
Оказавшись без плотских облачений, она в изумлении парила над оставленным телом, ощущая слабое, исходящее от него тепло. Рассматривала свое недавнее вместилище – длинного, худого человека в рубцах и порезах, рану в виде звезды, заостренный нос и уже начинавшие проваливаться виски. Из-под век недвижно светились коричневые глаза, напоминавшие ягоды черной смородины. На груди человека лежал желтый лист, и над ним колыхалась едва заметная паутинка.
Душа взлетела вверх, сквозь корявые ветки дуба, смуглые гроздья желудей, сырые ржавые листья. Не потревожив сидевшего на вершине дрозда, она держалась над кроной, всматриваясь вниз, где сквозь листву еще просвечивало бледное, распростертое тело человека. Оттолкнулась неслышно от солнечного дерева и прянула ввысь, в синий студеный воздух.
Она вернулась в город, откуда вывезли убитого человека, и побывала в его маленькой квартирке на Тверской, где еще лежали рассыпанные по столу пуговицы от старинных пиджаков и платьев, в книжном шкафу за стеклянными створками стояли тяжелые книги, которые человек открывал в последний раз в своем далеком детстве, любовался изображением римских императоров и полководцев.
Облетев над буфетом запыленные китайские вазы, не касаясь маленькой, с голубыми стекляшками люстры, душа улетела наружу и побывала у разгромленного Дома на берегу холодной, в солнечном блеске реки, надеясь застать там души других, убитых при штурме Дома. Но те уже отлетели. Дом, грязно-серый, с потеками, продолжал вяло дымиться.
На крыше еще развевался обугленный красный флаг. Повсюду сновали военные, отъезжали и подъезжали машины, а у набережной, причаленная к граниту, стояла баржа, на которую в носилках сносили черные длинные кули.
Душа пролетела сквозь дым, свечой прянула к солнцу и с высоты осмотрела огромный затуманенный город, похожий на окаменелый срез старинного дерева в кольцах, морщинах и трещинах, с розовой сердцевиной Кремля, где, как капли, золотились соборы, и, как малые искры, краснели на башнях звезды.
Душа покинула город и полетела на Север, на студеные берега. Море еще не застыло, двигало по горизонту туманные валы серебра. Но земля уже была в снегу. Около старой поломанной лодки стояла женщина и смотрела на море, словно оттуда должна была появиться долгожданная весть. Лодка была полна снега. По нему пробегала хрупкая цепочка следов горностая. У женщины в руках была льдистая ветка рябины.
Душа витала над женщиной, желая подать ей знак. Но женщина не слышала. Тогда душа взмыла и с высоты прянула на воду, ударилась о нее. По морю, к ногам женщины, дунуло быстрое летучее серебро, и она изумленно посмотрела на это явление света.
Над морем, из туч распустился бело-синий шатер лучей. Под этим шатром над водами стоял стол. За этим столом собралась большая семья. Белоголовые, строгие, с ясными лицами старики. Благообразные, с добрыми глазами женщины в старинных кофтах, корсажах и кружевах. Там был его прадед с лысой могучей головой, в сюртуке с золотой цепочкой. Бабушка в соломенной шляпке, с чудной улыбкой, с какой она обычно встречала его из школы, приговаривая: «Мой милый мальчик!» Мама, без ее обычной усталости и печали, а молодая, красивая, в том самом нарядном платье, к которому так шли голубые стеклянные пуговицы. Отец, во всей своей силе и молодости, и теперь его можно было хорошо разглядеть, его твердые, чуть насмешливые губы, матовую кожу лица, упрямый, прямой, с легкой иронией взгляд. Этим взглядом он приветствовал сына, указывая на пустое место рядом с собой, приглашая его в круг семьи. И так хотелось занять это место, оказаться навсегда в кругу любимых и близких. Но еще не наступило для этого время.
