По полу звякают бутылки, под капотом свою повесть о лишеньях выстукивает попутанный толкатель-другой. По середине автобана пролетает дикая горчица, идеально двуцветная, просто желтая и зеленая, роковая река, заметная лишь по двум типам рябящего света. Роджер поет девушке в Куксхафене, которая по-прежнему носит имя Джессики:
Я вновь обрел нас в путанице снов,
Весна затеряна средь жизней чужаков,
А мы с тобой
Взираем на прибой
И на устах — бумага чьих-то слов…
Нас подобрали у возвратных врат,
Мы не спросили, есть ли путь назад,
Иль детям встречи нет,
Останется ли след
На летних трассах из июля в ад?
Как вдруг въезжает в такие ярко-золотые махры склона и поля, что едва не забывает вырулить на повороте меж насыпей…
За неделю до ухода она в последний раз приехала в «Белое явление». Если не считать незначительного охвостья ПИСКУСа, там снова царил дурдом. На раскисших лужайках валялись и ржавели тросы аэростатов заграждения, шелушась, возращаясь к ионам, к земле, — сухожилия, что лютыми ночами пели средь сирен, завывавших в терцию гладко, как далекий ветер, под барабанные разрывы бомб, ныне одрябли, постарели, лежат жесткими извивами металлического пепла. Под ногами повсюду вскипают незабудки и толпятся муравьи — суетятся, воображая себя царством. По термоклинам с утесов скользят запятые углокрыльницы, крушинницы, нимфалиды. После того как Джессика виделась с Роджером в последний раз, она состригла себе челку и теперь, как водится, психует:
— Выглядит до крайности ужасно, можешь даже ничего не говорить…
— До крайности чарует, — грит Роджер. — Обожаю.
— Издеваешься.
— Джесс, ну почему, ради всего святого, мы говорим о прическах?
А тем временем где-то, далеко за Каналом — барьером непреодолимым, как стена Смерти для начинающего медиума, — по лику Зоны ползет лейтенант Ленитроп, растленный, а все умыли руки. Но Роджер не желает ничего умывать: Роджер хочет сделать то, что должно.
— Ну не могу же я бросить бедного недоумка? Они пытаются его уничтожить…
Но:
— Роджер, — улыбнется она, — сейчас весна. У нас мир.
А вот и нет. Это лишь пропаганда. Вброс Д.П.П. Итак, джентльмены, как показывают результаты исследований, оптимальная дата для нас — 8 мая, как раз перед традиционным исходом на Пятидесятницу, школы распускаются на каникулы, прогнозы сулят прекрасную погоду, благоприятную для роста растений, начинается сезонный спад спроса на уголь, и тем самым мы получаем передышку в несколько месяцев, дабы снова поставить на ноги наши капиталовложения в Руре… нет, он видит лишь те же самые силовые потоки, те же истощения, в каких барахтался с 39-го. Его девушку скоро угонят в Германию, хотя она подлежит демобилизации, как все прочие. Никакого канала наверх, что дал бы им хоть малейшую надежду на побег. Что-то по-прежнему происходит, не зовите «войной», если вам нервно, может, уровень смертности и понизился на пункт-другой, наконец вернулось пиво в банках, а однажды ночью не так давно по Трафальгарской площади и впрямь гуляло много народу… но Их предприятие отнюдь не свернуто.
Прискорбный факт, он разрывает Роджеру сердце, обнажая пустоту, — то, что Джессика Им верит. «Война» — состояние, потребное ей для того, чтоб быть с Роджером. «Мир» позволяет ей Роджера бросить. В сравнении с Их ресурсами его ресурсы чересчур скудны. Ни слов, ни технически изумительных объятий, он не способен разораться так, чтоб ее удержать. Старина Бобер, что неудивительно, будет координировать там ПВО, и они будут вместе в романтическом Куксхафене. Па-ка, безумный Роджер, было роскошно, военный романчик, кончали мы прям как зажигат ельные бомбы, твои объятья широки, как крылья «крепости», у нас были свои военные тайны, мы дурили толстых полковников налево и направо, но рано или поздно любую боеготовность отменяют для всех, вот же ж! Мне пора бежать милый Роджер все было сказочненько…
Он пал бы к ее коленям, пахнущим глицерином и розовой водой, слизывал бы соль и песок с ее BTC-ных форменных ботинок, он предложил бы ей свою свободу, свое жалованье ближайшего полувека на хорошей постоянной работе, свой бедный бурлящий мозг. Но слишком поздно. У нас Мир. Паранойя, опасность, фальшивый посвист работящей Смерти по соседству — все уложено баиньки, осталось в Войне, в ее Годах с Роджером Мехико. Тот день, когда прекратили падать ракеты, стал для Роджера и Джессики началом конца. Безопасные дни сменяли друг друга, и чем яснее было, что ничего больше никогда не упадет, тем ближе подползал, наползал на нее новый мир, как весна — не столько ощутимые перемены воздуха и света, толп в «Вулворте», сколько весна из плохого кино, бумажная листва, цветочки из ваты и фальшивое освещение… нет, никогда больше не стоять ей у кухонной раковины с фарфоровой чашкой, скрипящей в пальцах, и младенческий чашечный плач беззащитен, отдается кротко ВЫДУТ ИЗ ФОКУСА ПАДАЮЩЕЙ РАКЕТОЙ раскалывается хрястом белых и голубых острий на полу…
Те ракета смерти — уже дело прошлое. На сей раз стрелять будет она — она и Джереми, не это разве было суждено? запускать ракеты над морем: никакой смерти, только зрелище, огнь и рев, восторг без убийства, не об этом ли она молилась? в том блекнувшем доме, который ныне возвращен хозяевам, снова занят человечьими придатками к помпонам на шторах, портретам песика, викторианским стульям, тайным кипам «Новостей мира» в чулане наверху.
Ей суждено уйти. Приказы отдают там, куда ей не дотянуться. Ее будущее связано с будущим Земли, а Роджерово — лишь с той странной версией Войны, что он до сих пор таскает с собой. Ни шагу сделать не может, бедняжечка, она его не отпускает. Пассивен, как и прежде, под ракетами. Роджер-жертва. Джереми-стрелок. «Моя мама — Война», — сказал он ей в первый день — и что за дамы в черном, думала Джессика, являлись ему в грезах, что за пепельно-белые улыбки, что за будущие ножницы щелкали по комнате всю их зиму… столько всего в нем ей уже никогда не постичь… столько непригодного для Мира. Все проведенное с ним время теперь видится ей чередою взрывов, безумством в ритме Войны. Теперь вот хочет спасать Ленитропа, еще одну тварь ракетную, вампира, чья половая жизнь питалась ужасом Ракетного Блица — тьфу ты, жуть, жуть. Его запереть надо, а не выпускать. Наверняка ведь Роджеру этот Ленитроп дороже, чем она, два сапога пара, как иначе, ну в общем — Джессика надеется, они будут счастливы вместе. Пускай сидят, пиво дуют, травят анекдоты про ракета, уравнения друг Другу пишут. Веселуха. По крайней мере, она его не в вакууме оставит. Ему не будет одиноко, найдется, чем время занять…
Она убрела от него прочь по пляжу. Солнце сегодня такое яркое, что тени у ее ахиллова сухожилия нарисованы четко и черно, как швы шелкового чулка выше пятки. Голову она, как обычно, клонит вперед, в сторону, голенький загривок, который Роджер никогда не переставал любить, никогда больше не увидит, беззащитен, как и вся ее красота, невинность, с которой она, неизменно в опасности, движется по Земле. Может, она чуточку знает, может, считает себя «хорошенькой», лицом и телом… но он так и не сумел сказать ей остального, сколько прочих живых существ, птиц, ночей, пахнущих травой и дождем, солнечных мгновений простого покоя сгущаются в том, что для него она. Была. Он теряет не одну только Джессику: целый спектр жизни теперь для него потерян, впервые познанный уют Творенья. Теперь возвращается к зиме, втягивается обратно в свою одиночную скорлупу. А чтобы выползти наружу, усилий его одного маловато.
Он не думал, что заплачет, когда она уйдет. Но заплакал. Сопли кубическими ярдами, глаза красные, как гвоздики. Немного погодя началось: едва левая нога касалась земли, молния боли пробивала полчерепа. А, должно быть, это и называют «болью разлуки»! Все время возникал Стрелман с охапками работы. Роджер оказался неспособен позабыть Джессику, а до Ленитропа ему было все меньше дела.
Но однажды заскочил Милтон Мракинг и спас его от бездвижности. Мракинг только что вернулся с экскурсии по Зоне. Оказался во временной оперативной группе с неким Йозефом Шляймом, перебежчиком среднего интеллекта, который некогда работал на «ИГ» в конторе д-ра Райтингера «VOWI»[362] — статистического отдела «NW7»[363]. Там Шляйма определили в американскую секцию — собирать для «ИГ» экономическую информацию через дочерние компании и лицензиаты: «Химнико», «Дженерал Анилин энд Филм», «Анско», «Уинтроп». В 36-м он приехал в Англию — работать на «Имперский химический» в должности, коя так и не избавилась от неясностей. О Ленитропе он слыхал, ну еще бы… припоминал его по прежним денькам. Когда Лайл Елейн отправился в свое последнее трансмуральное странствие, много недель порхали по коридорам «ИГ», Geheime Kommandosache «Зеленые отчеты», слухи сцеплялись и расцеплялись, как молекулы каменноугольной смолы под давлением, — мол, кто же возьмет на себя наблюдение за Ленитропом, раз Елейна больше нет.
