Однажды, примерно через месяц после того, как мы все вернулись из Италии, мы сидели на той скамье, и он сказал:
— Как ты думаешь, он был со мной счастлив?
Сказал так тихо, что я думал, мне показалось, но потом он на меня взглянул, и я понял, что нет, не показалось.
— Конечно, — сказал я ему. — Я знаю, что он был счастлив.
Он помотал головой.
— Я столького не делал, — сказал он наконец.
Не знаю, что он имел в виду, но на мое мнение это не повлияло.
— Что бы это ни было, не важно, — сказал я, — я знаю, что он был счастлив с тобой. Он мне говорил. — Тут он посмотрел на меня. — Я знаю, — повторил я. — Я знаю.
(Ты никогда мне этого не говорил, во всяком случае напрямую, но я уверен, что ты меня простишь; уверен, что простишь. Я уверен, что ты бы ждал от меня именно таких слов.)
В другой раз он сказал:
— Доктор Ломан считает, что мне надо тебе всякое рассказывать.
— Что рассказывать? — спросил я, не глядя ему в глаза.
— О том, что я такое, — сказал он, помолчал и поправил себя: — Кто я такой.
— Ну, — сказал я наконец, — я был бы очень рад. Я бы хотел больше знать про тебя.
На это он улыбнулся:
— Это странно звучит, нет? «Больше знать про тебя». Мы с тобой так долго уже друг друга знаем.
Во время таких диалогов мне всегда казалось, что, даже если тут не может быть какой-то одной конкретной верной реплики, неверная реплика все же существует и после нее он больше никогда ничего не скажет, так что я постоянно пытался вычислить, что это за реплика, чтобы ее избежать.
— Это правда, — сказал я. — Но про тебя мне всегда хотелось знать больше.
Он быстро взглянул на меня и снова перевел взгляд на дом.
— Хорошо, — сказал он, — я, может быть, попробую. Может быть, что-нибудь напишу.
— Спасибо, — сказал я. — Когда почувствуешь, что готов.
— Это дело небыстрое, — сказал он.
— Ничего, — сказал я. — Я буду ждать сколько захочешь.
Небыстрое дело — это хорошо, подумал я: это значит, что на протяжении скольких-то лет он будет пытаться понять, что он хочет сказать, и хотя это будут тяжелые, мучительные годы, по крайней мере он будет жить. Вот что я подумал: что я предпочел бы, чтобы он страдал и жил, чем чтобы умер.
Но в результате ему не понадобилось так уж много времени. Дело было в феврале, примерно через год после того, как мы на него насели. Речь шла о том, что, если до мая включительно его вес будет в норме, мы перестанем за ним пристально следить и он сможет не ходить больше к доктору Ломану, если захочет, хотя мы с Энди оба считали, что надо продолжать. Но мы больше не сможем навязывать ему это решение. В то воскресенье мы остались в городе и после урока кулинарии на Грин-стрит (террин из спаржи и артишоков) пошли на нашу традиционную прогулку.
День был студеный, но безветренный, и мы шагали на юг по Грин-стрит, пока она не перешла в Черч-стрит, а потом все дальше и дальше, через Трайбеку, по Уолл-стрит и почти до самой оконечности острова, где мы постояли, глядя на плеск серых речных волн. А потом мы повернули и пошли на север той же дорогой: Тринити-стрит, Черч, Грин. Он был тих весь день, задумчив и молчалив, а я болтал: рассказывал ему про одного мужчину средних лет, с которым познакомился в центре занятости, беженца из Тибета, который был на пару лет старше его; он был врач и рассылал документы, чтобы поступить в какую-нибудь из американских медицинских школ.
— Это вызывает восхищение, — сказал он. — Трудно все начать сначала.
— Трудно, — согласился я. — Но ты тоже начал все сначала, Джуд. Ты тоже вызываешь восхищение. — Он бросил на меня взгляд, потом посмотрел в сторону. — Серьезно, — сказал я. Я вспомнил одну прогулку — это было примерно через год после того, как его выписали из больницы, где он лежал после попытки самоубийства, он был у нас в Труро.
— Я хочу, чтобы ты назвал мне три вещи, в которых, по твоему мнению, тебе нет равных, — сказал я ему, когда мы уселись на песок, и он устало фыркнул, надув щеки.
— Не надо сейчас, Гарольд, — сказал он.
— Пожалуйста, — сказал я. — Три вещи. Три вещи, которые ты делаешь лучше всех, и я от тебя отстану. — Но он думал, думал и так ничего и не мог придумать, и на фоне его молчания я что-то запаниковал.
— Ну три вещи, которые ты делаешь хорошо, — уточнил я. — Три вещи, которые тебе нравятся в себе. — Тут я уже практически умолял его. — Что угодно, — сказал я ему, — что угодно.
— Я высокий, — сказал он наконец. — Ну, так, выше среднего.
— Высокий — это хорошо, — сказал я, хотя и надеялся на что-то другое, что-то более определяющее. Но я приму этот ответ, решил я: и на него-то у него ушло слишком много времени.
— Еще две.
Но он не мог больше ничего придумать. Я видел, что он мучается и краснеет, и в конце концов заговорил о чем-то другом.
А теперь, пока мы шагали через Трайбеку, он походя упомянул, что ему предложили возглавить фирму.
— Господи, — сказал я, — это же потрясающе, Джуд. Господи. Поздравляю.
Он коротко кивнул.
— Но я откажусь, — сказал он, и я застыл, как громом пораженный. После всего, что он отдал чертову «Розен Притчарду», после всех этих часов, всех этих лет — он откажется?
Он посмотрел на меня.
— Я думал, ты обрадуешься, — сказал он, и я помотал головой.
— Нет, — сказал я ему. — Я знаю, какое… какое удовлетворение тебе приносит эта работа. Я не хочу, чтобы ты думал, что я не одобряю того, что ты делаешь, что я не горжусь тобой. — Он ничего не сказал. — Почему ты собираешься отказаться? — спросил я его. — Из тебя получится отличный директор. Ты рожден для этого.
Тут его передернуло — не знаю почему, — и он отвернулся.
— Нет, — сказал он. — Не думаю, что буду хорошим директором. Насколько я понимаю, это и так была спорная идея. А потом… — Он начал и замолчал. Почему-то идти мы тоже перестали, как будто разговор и движение были несовместимы, и так некоторое время простояли на ветру. — А потом, — сказал он, — я решил, что через год-другой уйду из фирмы. — Он взглянул на меня, словно проверял, как я отреагирую, а потом посмотрел наверх, в небо. — Я думал, может, поеду путешествовать, — сказал он, но голос его был сух и безрадостен, как будто его насильно выталкивали в далекую и нежеланную ссылку. — Я бы мог уехать, — сказал он почти про себя. — Есть места, где мне нужно побывать.
Я не знал, что сказать, и продолжал буравить его взглядом.
— Я мог бы поехать с тобой, — прошептал я, и он пришел в себя и посмотрел на меня.
— Да! — сказал он, и это прозвучало так уверенно, что мне стало легче. — Да, ты мог бы поехать со мной. Или вы с Джулией могли бы приезжать и где-то ко мне присоединяться.
Мы двинулись дальше.
— Я вовсе не хочу, чтобы ты без веских причин откладывал свою вторую карьеру, карьеру путешественника, — сказал я, — но мне кажется, тебе стоит как следует подумать о предложении «Розен Притчард». Может быть, возглавишь фирму на несколько лет, а потом валяй на Балеарские острова, или в Мозамбик, или куда ты там хочешь отправиться. — Я знал, что если он примет предложение, то не покончит с собой; чувство ответственности не позволит ему оставить дела незавершенными. — Хорошо? — сказал я ему.
Тогда он улыбнулся своей прежней, яркой, красивой улыбкой.
— Хорошо, Гарольд, — сказал он. — Я обещаю еще подумать.
Мы уже были всего в нескольких кварталах от дома, и я понял, что мы вступаем на Лиспенард-стрит.
— О господи, — сказал я, стараясь использовать по максимуму его хорошее настроение, поддержать нас обоих на плаву. — Вот она, колыбель моих кошмаров: Худшая в Мире Квартира.
И он засмеялся, и мы свернули направо с Черч-стрит и прошли полквартала вниз по Лиспенард, пока не оказались перед вашим старым домом. Я еще сколько-то поворчал про квартиру, про то, какая она была ужасная, преувеличивая и приукрашивая для пущего эффекта, чтобы он посмеялся и поспорил.
— Я всегда боялся, что ее охватит огонь и вы оба погибнете, — сказал я. — Мне снилось, что мне звонят техники аварийных служб и сообщают, что вас до смерти загрызли полчища крыс.
— Да не все было уж так ужасно, Гарольд, — сказал он с улыбкой. — Я вообще с большой нежностью вспоминаю эту квартиру. — И тут настроение опять сменилось: мы оба стояли, смотрели на дом и думали о тебе, о нем, обо всех годах, протекших до этого мгновения от того дня, когда я впервые увидел его, такого молодого, ужасно молодого, и тогда это был просто еще один студент, невероятно умный и интеллектуально развитый, но не более того, не тот человек, которым он потом стал для меня, — об этом я и помыслить не мог.
А потом он сказал — он тоже старался, чтобы мне стало легче, мы оба исполняли такую пьесу друг для друга:
— А я тебе когда-нибудь рассказывал, как мы спрыгнули с крыши к пожарному выходу возле нашей спальни?
