На помощь позвать было некого.
Ни до одного из тринадцати телефонов, расставленных по квартире, не дотянуться. Помню, как лежала на полу, мысленно пересчитывая эти недостижимые телефоны.
Помню, что дважды сбивалась и дважды начинала счет заново.
Это странным образом успокаивало.
Помню, что в отсутствие всякой надежды на помощь решила еще немного подремать на полу, не обращая внимания на сочившуюся из ран кровь.
Помню, что стянула лоскутное одеяло с плетеного сундука (единственное, до чего смогла дотянуться) и подоткнула под голову.
Больше не помню ничего до своего повторного пробуждения, после которого у меня хватило сил встать.
После чего я позвонила знакомому.
После чего он пришел.
После чего, поскольку кровь все продолжала идти, мы поехали на такси в отделение неотложной помощи больницы «Ленокс-Хилл».
Это я сказала водителю: «В „Ленокс-Хилл“».
Слышите, это я сказала.
Меня потом долго мучил вопрос: почему? Это так же необъяснимо, как все, что произошло той ночью. Я села в такси возле своего дома, находящегося на одинаковом расстоянии от двух городских больниц — плохой и хорошей, «Ленокс-Хилл» и «Нью-Йорк — Корнелл», — и сказала: «В Ленокс-Хилл». Чувство самосохранения не должно было позволить мне сделать такой выбор. Это лишь подтверждает, что в тот момент я была не в состоянии принимать самостоятельные решения. Выходит, как ни обидно, правы были все медсестры, нянечки и врачи в больнице «Ленокс-Хилл», где я в итоге провела двое суток (первую ночь — в отделении неотложной помощи, вторую — в кардиологическом отделении, ибо только там нашлось свободное место, хотя все, естественно, решили, что раз я попала в кардиологическое отделение, значит, у меня должны быть проблемы с сердцем), когда объясняли случившееся моей старостью. В моем возрасте нельзя жить одной. В моем возрасте следует лежать в кровати. В моем возрасте человек уже не в состоянии понять, что, раз он попал в кардиологическое отделение, у него должны быть проблемы с сердцем.
— Странно, — повторяла одна из сестер. — Мониторы ничего не показывают.
В ее голосе звучал явный упрек. Я попыталась осмыслить сказанное.
В тот момент процесс осмысления сказанного давался мне нелегко, но, похоже, эта сестра считала, что мониторы ничего не показывают по моей вине: я нарочно отсоединила электроды.
Я возразила.
Сказала, что мониторы тут ни при чем. Что, насколько я знаю, у меня нет проблем с сердцем.
Ее это не убедило.
— Конечно, есть, — сказала она.
И затем, чтобы закрыть тему:
— Не зря же вас положили в кардиологию.
Спорить было бессмысленно.
Я пробовала представить, что лежу дома.
Гадала, какое время суток за окном: если светло, могут выписать — ведь в самой больнице нет ни дня, ни ночи.
Только смены.
Только ожидание.
Ждешь прихода медсестры с капельницей, ждешь прихода медсестры с таблеткой наркотика, ждешь санитара.
Эй, кто-нибудь! Выньте, пожалуйста, катетер.
Вам только в одиннадцать вечера назначили переливание.
— А обычно-то как по квартире передвигаетесь? — все допытывался кто-то в белом халате, очевидно, считавший, что в моем возрасте люди уже не ходят. В конце концов догадался: «С ходунками?»
Больница деморализует мгновенно. Я вряд ли смогу передать, как отрицательно отразились на моем самочувствии двое суток сравнительно безобидной госпитализации. Без операций. Без неприятных обследований. Единственное неудобство — душевный дискомфорт. Мне казалось, что весь мир против меня ополчился: я хотела домой, отмыть волосы от запекшейся крови, хотела, чтобы со мной перестали общаться как с инвалидом. Но происходило обратное. Мой семейный врач в эти дни оказался в отпуске и перезвонил в антракте балета из Мариинского театра в Санкт-Петербурге. Он не спросил, что со мной; он спросил, как меня угораздило попасть в «Ленокс-Хилл». В тот момент мне уже и самой это было интересно. Врачи в отделении упрямо продолжали искать аномалии в моем сердце и не слышали того, что я им говорю. Даже друзья, забегавшие после работы, полные сил и энергии, без запекшейся крови в волосах, в здравом уме и твердой памяти, отвечавшие на звонки и эсэмэс, обсуждавшие планы на ужин, приносившие свежие холодные супы, которые я не могла есть, поскольку больничная кровать не позволяла сесть прямо, — даже друзья заговорили о необходимости «подыскать мне сиделку на дом». С каждым часом, проведенным в больнице, я чувствовала себя все более неполноценной.
Мне стоило немалых усилий объяснить это врачам.
Наконец меня выписали.
Мой семейный врач вернулся из Санкт-Петербурга.
После серии дополнительных кардиоисследований, которые тоже ничего не выявили, мое сердце оставили в покое.
После чего я была направлена на прием к очередному неврологу, на этот раз в больнице «Нью-Йорк — Корнелл».
Он назначил много новых исследований.
Новую МРТ — удостовериться, что нет никаких существенных изменений по сравнению с предыдущей МРТ.
Удостоверились — нет.
Новую МРА — посмотреть, не увеличилась ли аневризма, обнаруженная на предыдущей МРА.
Посмотрели — не увеличилась.
Новый ультразвук — проверить состояние коронарных сосудов.
Проверили — без патологии.
И наконец, ПЭТ/КТ всего тела, которая способна выявить малейшие аномалии в сердце, легких, печени, почках, костях, мозге — короче, всюду.
Меня несколько раз вдвигали в томограф.
Сорок минут, смена положения, еще пятнадцать.
Внутри томографа я лежала неподвижно.
Думала: теперь-то уж точно что-нибудь найдут.
Это ведь как в больнице: если положили в кардиологию, значит, должны быть проблемы с сердцем. Если задвинули в томограф, значит, должны быть аномалии.
На другой день мне сообщили результат.
Как ни странно, никаких аномалий.
К такому выводу пришли все участники консилиума. И все в один голос удивлялись: «Как ни странно».
Как ни странно, аномалий не было, а я по-прежнему чувствовала себя беспомощной.
Как ни странно, аномалий не было, а я боялась встать со складного стула в репетиционном зале на Западной Сорок второй улице.
Тогда-то меня и пронзило: три недели, промелькнувшие между поездкой на такси в больницу «Ленокс-Хилл» четырнадцатого июня и получением результата ПЭТ/КТ восьмого июля, совпали с пиком синих ночей — их сапфировая феерия, их ультрамариновый отсвет прошли для меня незамеченными.
Что это значит — остаться без этих недель, этого света, этих ночей — любимейшей поры года?
Можно ли избежать угасания яркости?
Или только предвестия угасания?
Как быть тем, кто не разгадал смысла синих ночей?
— Вам случалось выпадать из реальности? — так поставил вопрос Крис Дженкинс, блокирующий полузащитник команды «Нью-Йорк джетс» весом в триста шестьдесят фунтов, когда во время шестой игры своего десятого сезона в чемпионате Национальной лиги американского футбола он разорвал одновременно мениск и переднюю крестообразную связку. — Еще бежишь, но уже как бы в замедленном темпе. И не чувствуешь ничего. Будто сам за собой со стороны наблюдаешь.
Второй способ выпадения из реальности предложил актер Роберт Дюваль: «Я славно существую между командами „Мотор!“ и „Стоп!“».
Есть и третий. «Он долго не выдает себя болью», — сказал однажды о раке хирург-онколог.
28
Замечаю, что думаю исключительно о Кинтане.
Хочу ее рядом.
За домом на Франклин-авеню в Голливуде, где мы жили после отъезда из дома Сары Манкевич с минтоновским фарфором, пока не приобрели дом с видом на океан в Малибу (года четыре в общей сложности), был теннисный корт с потрескавшимся грунтовым покрытием; в трещинах пробивались сорняки. Помню, как Кинтана выпалывала их, стоя на пухлых детских коленках, примостив рядом свою любимую плюшевую игрушку — изрядно потрепанного серого зайца.
Баю-баю-баиньки, зайка на завалинке. Ну-ка, серый зайка, в норку полезай-ка…
Еще немного — и будет пять лет, как ее не стало.
Пять лет с тех пор, как я услышала от врача, что кислорода, которым больная снабжалась через ИВЛ, перестало хватать и ее уже около часа пытаются реанимировать.
Пять лет с тех пор, как мы с Джерри вышли из реанимационного отделения больницы «Нью-Йорк — Корнелл», из окон которого открывался вид на реку.
Теперь я могу позволить себе думать о ней.
Перестала плакать при упоминании ее имени.
И голос, вызывающий санитара, чтобы везти ее в морг, больше меня не преследует.
Но я по-прежнему хочу ее рядом.
В попытке залатать пустоту перелистываю книги на рабочем столе в кабинете — ее подарки.
Одна называется «Детеныши животных с мамами», и это просто альбом черно-белых фотографий детенышей животных с мамами: большинство домашних, знакомых с детства — ягнята и овцы, жеребята и кобылы, но есть и более экзотические — ежи, коалы, ламы. В книгу «Детеныши животных с мамами» вложена открытка из Франции с изображением белого медвежонка с мамой. Подпись по-французски и по-английски: «Colin sur la banquise» — «В обнимку на льдине».
