Кстати, тогда вместо моего старого друга Артура Брауна колледж неизвестно почему избрал некоего Дж. С. Кларка, и с тех пор там царит раскол.
Фрэнсис же хотел одного: жить в Кембридже, целые дни проводить в лаборатории, с тревогой и ревностью следить за развитием отношений между своей второй, любимой дочерью и аспирантом из Соединенных Штатов. Он устал от борьбы. Сказав «выхода у меня нет», он действительно услышал щелчок мышеловки.
Сэр Лоренс Эстилл заговорил с твердостью:
— Если вы, господин министр, считаете, что я должен внести свой вклад, я почту себя обязанным принять ваше предложение.
— Рад слышать, — ответил Роджер.
— Но как, по-вашему, нам совмещать наши новые обязанности по службе с нашими старыми обязанностями в университетах, если… — Сэр Лоренс не закончил фразу. — Время от времени мне будет необходимо переговорить с вами о положении ведущих университетских ученых.
— К вашим услугам.
Сэр Лоренс удовлетворенно кивнул. Ему нравилось находиться в обществе министров; беседы с министрами ему льстили. Насколько Фрэнсис пресыщен большой политикой, настолько же Эстилл ненасытен.
Остальные согласились без речей и пафоса. И тогда Роджер перешел к цели совещания, как он (и я) ее понимали. Предложение его не было для меня новостью — мы все обсудили заранее. Я тоже стоял за этим предложением; я был замешан в той же степени, что Роджер (как позднее сам себе напоминал).
— Итак, теперь, когда комитет сформирован — причем комитет неслыханно сильный, — впервые с начала совещания позволил себе намек на лесть Роджер, — я бы хотел знать, как вы отнесетесь к включению в ваши ряды еще одного члена.
— Кого, господин министр? — Эстилл будто ухватился за эту идею.
— Я поднял вопрос, ибо человек, о котором идет речь, как бы это выразиться, не слишком удобен. А именно: я знаю, что его взгляды не совпадают со взглядами большинства из вас. Он склонен к монологам, чем создает у окружающих ощущение потерянного времени. И все-таки я абсолютно убежден: от него будет польза. — Роджер выдержал паузу. — Я говорю о Майкле Броджински.
Лица присутствующих были, как и положено лицам членов комитета, непроницаемы. Эстилл взял ответственность на себя.
— Надеюсь, господин министр, что выскажу сейчас общее мнение. Я ни в коей мере не возражаю против сотрудничества с доктором Броджински.
Эстиллу нравилось соглашаться с министрами. Не из приспособленчества и даже не из своекорыстия — просто Эстилл убежден, что министры лучше знают.
— Осмелюсь заметить, у нас с доктором Броджински случались разногласия. Однако никто не усомнится, что он имеет огромный вес в научном мире. И, разумеется, внесет свой вклад.
Кто-то тихим голосом — не Пиерсон ли? — произнес:
— Не можешь победить — присоединись. Только у нас обратная ситуация.
Прочие сказали, что прекрасно поладят с Броджински. Фрэнсис поглядывал на часы, будто спешил в Кембридж.
— Господин министр, — проговорил он, — я согласен со своими коллегами. Всегда считал, что доктор Броджински гораздо опаснее в неприкормленном состоянии.
— Боюсь, я имел в виду несколько иное, — заторопился Эстилл.
— Какая разница, — сказал Роджер. — Вы ведь все довольны, верно, Эстилл?
— Я недоволен. Я считаю, вы делаете ошибку, — прорвало Уолтера Люка. — Идиотскую ошибку, мать вашу. Я, как услышал, что вы затеяли, сразу подумал: вот бредятина. И сейчас так думаю.
Все обернулись на Уолтера. Я произнес вполголоса:
— Я вам говорил: он будет под вашим присмотром…
— Послушайте, — продолжил Уолтер, — вы ведь все привыкли действовать благоразумно. Разве нет?
Никто не раскрыл рта.
— Вы привыкли иметь дело с проверенными людьми. Разве нет?
Опять ни слова.
— И я привык, помоги мне Господи. Иногда оно работает, допускаю. Но неужели вы думаете, что толк будет в столь критической ситуации? В нашей ситуации?
Кто-то сказал, что надо попробовать.
— Валяйте пробуйте, мудрецы, дай Бог, чтоб не из Готема, — парировал Уолтер. — Только ничего путного у вас не получится, попомните мое слово.
Стол загудел как растревоженный улей. Вспышка Уолтера пробудила чувство локтя. Гетлифф, Эстилл, да и остальные хотели, чтобы Уолтер замолчал. Ему отдают должное как ученому, однако психолог из него никакой — это всем известно. Включая самого Уолтера. Несмотря на внешнюю потрепанность, Уолтер не чувствует своего возраста. Стиль молодого и вздорного, раз навсегда им выбранный, воздвиг мощный заслон авторитетности, казалось бы, куда более уместной в тот день. И ведь Уолтер гордится своей почти петушиной задиристостью и в душе презирает «мудрецов».
Роджер пытался взглядом пригвоздить его к месту.
— А вы бы возглавили группу, если бы я вас назначил, а доктора Броджински вовсе не брал?
— Пожалуй, — сказал Уолтер.
— Не волнуйтесь — не назначу.
Неделю спустя, в той же приемной, в то же самое время Майкл Броджински впервые явил себя комитету. Сообщение секретаря о его прибытии застало меня в окружении ученых, за несколько минут до заседания. Я вышел поздороваться с Броджински и, еще прежде чем пожал ему руку, по одному лишь его довольному выражению, понял: Броджински получил отчет о первом заседании, знает, что я тоже содействовал его выдвижению, и выражает мне доверие.
Я провел Броджински в кабинет Роджера. Рядом с нашими учеными (они встречали его стоя) Броджински казался силачом. Плотного телосложения, он как бы весь состоял из мускулов — даже в большей степени, чем Уолтер, тоже очень сильный.
Еще раз я убедился, что Броджински получил полный отчет о недавней дискуссии.
— Добрый день, сэр Лоренс, — сказал он Эстиллу, с чрезвычайной вежливостью и дозированным доверием. Фрэнсису Гетлиффу вежливости досталось больше, доверие было дозировано тщательнее. По отношению к Уолтеру вежливость превысила все допустимые нормы — так обращаются к врагам.
Роджер поздравил Броджински от имени всего комитета. Поздравление было несколько панибратское и состояло из общих фраз — как он, Роджер, рад принять помощь. Броджински сразу отошел от Уолтера и слушал так, будто боялся уловить неточность в цитате. Своими прекрасными, обожающими, прозрачными глазами он смотрел на Роджера — и явно видел в нем не покровителя даже, а спасителя.
Дважды за тот месяц я получал приглашения от брата Каро Квейф. Складывалось впечатление, что Сэммикинс (я всегда находил прозвище до нелепости неподходящим человеку столь громкоголосому и неукротимому) чего-то от меня хочет; впрочем, на второе приглашение я ответил положительно, тем более что Маргарет гостила у сестры. Впечатление усилилось, когда я сел напротив Сэммикинса в офицерском клубе.
Сэммикинс угостил меня ужином, причем очень достойным. Уже в библиотеке, в обществе изображений генералов Крымской войны, генералов, подавлявших восстание сипаев, а также свирепых с виду генералов поздневикторианского мирного времени, мы выпили портвейну. Я расслабился в кресле. Сэммикинс сидел прямо, точно палку проглотил, и смотрел сторожко, по-заячьи. Он вздумал склонить меня к пари.
Вероятно, потому, что не мог сдерживать свою склонность. Еще за ужином он приглашал меня на скачки. Как и сестра, Сэммикинс держит скаковых лошадей и мое нескрываемое равнодушие к этим восхитительным животным считает противным самой природе — либо имеющим предысторию. Ладно, пусть я не хочу играть на скачках, но, может, не откажусь поспорить на что-нибудь другое? Сэммикинс перечислял варианты с маниакальным оживлением, громко, на всю библиотеку. Возможно, в нем говорила одна пагубная склонность. Возможно также, его спровоцировало мое упрямство. Вот он я, пятнадцатью годами старше; чем сильнее Сэммикинс распаляется, тем больше я осторожничаю (данное обстоятельство нимало не выделяет меня из ряда прочих джентльменов, с Сэммикинсом общавшихся). Ну? Неужели я не поддамся, неужели не дам повода стереть хотя бы одно различие между нами?
И я принял вызов:
— Если мы намерены держать пари, у вас, Сэммикинс, по крайней мере одно потенциальное преимущество: вы богаче, чем я. У меня, правда, тоже имеется преимущество: мне ясна природа чета-нечета, а вот ясна ли она вам — очень сомневаюсь. Я согласен держать пари, но условия должны быть такие, которые давали бы нам абсолютно равные шансы.
— Идет, — согласился Сэммикинс.
Мы решили, что он закажет еще портвейну и больше не притронется к кнопке звонка. Мы засечем время. В течение ровно тридцати минут мы станем считать, сколько раз прозвенит звонок, вызывающий официанта. Если число будет нечетное — выиграл Сэммикинс, если четное — я.
— Ставка? — спросил Сэммикинс.
— Десять фунтов.
