Мы влились в одну из группок. Вообще у Дианы, как всегда, преобладали состоятельные и необремененные. Большинство, пожалуй, о Роджере Квейфе и не слыхивали. Мы с Маргарет переглянулись; стало ясно, что мысли наши сходятся. Точнее, одна мысль: что Роджер мог бы уже и прийти. Диана, всегда отличавшаяся крепкими нервами, взяла дополнительный бокал.
А потом появились они — Каро полевую руку от Роджера, ее брат Сэммикинс — по правую, все трое высокого роста, Роджер на несколько дюймов выше своего шурина и на много фунтов тяжелее. Чтобы узнать решение, достаточно было посмотреть на Каро. Она лучилась несанкционированным счастьем и расточала его на всех без разбору. Все трое по пути к Диане уже выпили шампанского.
— Полный порядок, — отчитался Роджер. В комплекте с поцелуями и пожиманием рук ремарка показалась не относящейся к истинной причине ликования, зашифрованной точно пароль. Человек, Роджера плохо знающий, пожалуй, не увидел бы разницы между Роджером на Дианином приеме и Роджером в кабинете два часа назад. Действительно, улыбка была из тех, что Роджер носит с фраком, — осторожная, почти застенчивая; зато глаза сияли. Носогубные складки зафиксировались в том положении, в каком их застал триумф, но раствор еще не схватился и малейшее мимическое движение могло все испортить. Застенчивый, необузданный и молодой — таков был саут-стритский Роджер. Этот человек, подумал я, пока недостаточно очерствел, чтобы не переживать из-за неудач и не смаковать победы.
— Неплохо наш старичок себя показал, верно? — обратилась Каро к Маргарет.
Сэммикинс трубно расхохотался. В непосредственной близости он выглядел как спортсмен, был легок на ногу как олень. Глазами, выпуклыми, невинными и дерзкими, походил на сестру. Манеру пренебрегать чужим мнением возвел в еще большую степень, чем у сестры. По поводу назначения Роджера не утаил ни йоты восторга. В разговоре со мной почти громовым голосом поименно перечислил всех, кого это назначение явно не обрадует.
Диана жаждала деятельности.
— Знаете, что я придумала? — сказала она, подходя к нашей группке и обращаясь единственно к Роджеру. — Настоящий прием в вашу честь, вот что. Сейчас генеральная репетиция, а действо будет сегодня же, позднее. Или завтра. Вам как удобнее?
Сэммикинсу оказалось удобно в любое время. Каро — тоже, но она не сводила глаз с Роджера.
Роджер раздумчиво качнул головой. Неуверенно улыбнулся Диане, поблагодарил ее и произнес:
— Мне кажется, момент не совсем подходящий.
Диана расплылась в улыбке, более уместной на лице влюбленной девушки, а не устроительницы торжества, и резким голосом спросила:
— Почему вы считаете момент неподходящим?
— Министров в кабинете до меня были тысячи. Большинство из них не заслужили торжественного приема.
— Чепуха. Вы — это вы. И мне хочется устроить прием для вас.
— Подождите, пока я что-нибудь полезное сделаю.
— Вы это серьезно? — вскричала Диана.
— Прошу вас, не торопитесь с приемом.
Диана больше не настаивала. Она кое-что поняла. Впрочем, всех нас охватило ощущение, будто мы кое-что поняли. Роджер мог показаться педантом, однако педантизмом он лишь прикрывал суеверность. Сегодня у себя в кабинете он сбивал судьбу со следа; теперь, получив должность, делал то же самое, хоть и иным способом. То была суеверность человека, воспитанного в лоне Церкви; человека, поставившего перед собой цель; человека, для которого отдых — непозволительная роскошь, которому больно за утекающее сквозь пальцы время, пока цель не достигнута.
Часть II. У меня все под контролем
Глава 1
Выдвижение аутсайдера
Прошло несколько месяцев. Раз-другой я поймал себя на мысли о масштабе Роджера и его союзников. В частности, я прикидывал, тянут ли они хотя бы на сноску в книге под названием «История». Допустим. А как тогда их квалифицируют историки? Упаси Бог оказаться на месте историков. Конечно, бумаги будут, и в избытке. В большом избытке. Я лично их составляю — докладные записки, меморандумы, протоколы совещаний, досье, «рецензии», записи бесед… Ни единой сфабрикованной строчки.
И однако, бумаги ничуть не помогают исследователю-историку, а даже направляют его по ложному пути как относительно имевших место действий, так и относительно истинных их целей, причем относительно последних — в еще большей степени, нежели относительно первых. И данный феномен применим ко всем зафиксированным на бумаге отчетам — по крайней мере ко всем, какие мне случалось видеть. Подозреваю, отдельные историки догадаются, что за человек был Роджер. Но как им сделать выводы о мотивах людей, о которых ничего, кроме имен, не известно? Что думать о Дугласе Осболдистоне, о Гекторе Роузе, о наших ученых, о заднескамеечниках? Как работать, когда нет ни свидетельств очевидцев, ни вещественных доказательств? А ведь и Дуглас Осболдистон, и Гектор Роуз, и ученые, и заднескамеечники влияли на решения, а мы жизнь положили на то, чтобы не проворонить ни единого их мотива.
Правда, им, историкам, с высоты разделяющих нас лет будет виднее одно обстоятельство, нам незаметное, — так часто бывает. Да, нам известны, во всяком случае отчасти, устремления наших современников в личном эквиваленте. Но вот каковы они в эквиваленте общественном? Что за общественные силы объединили людей столь разных — Роджера, Фрэнсиса Гетлиффа, Уолтера Люка и остальных? На какие общественные силы полагаться политику вроде Роджера? Есть ли они в нашем обществе? Такими вопросами мы могли бы задаваться, и периодически задавались. Увы: согласно высшему плану ответов нам знать не дано, в то время как потомкам нашим они будут очевидны до зевоты.
Тихим летним вечером, вскоре после получения кабинета, Роджер вызвал к себе отдельных ученых. Однажды Роджер забылся в «Праттс» и высказался в том смысле, что ему достаточно дверь открыть — а там уже собралась четверка рыцарей и кое-чего от него хочет. Теперь эти рыцари, и еще другие, были приглашены к Роджеру в приемную, и он кое-чего от них хотел. Роджер основал комитет под собственным руководством — так по крайней мере он выразился. Пока ему нужно было знать, каковы перспективы развития ядерного оружия на следующие десять лет. Роджера не устраивали щадящие расклады — он был готов к худшему. Если «рыцарям» желательно в любой момент времени иметь Льюиса Элиота в качестве референта — они получат Льюиса Элиота. И они должны быть в полной боевой готовности. Роджер потребует непредвзятых суждений, причем уже в октябре.
Роджер вполне осознанно (то была его обычная схема при контактах с учеными) не стал растекаться мыслью. Он говорил резко, им в тон. Оглядел собрание за круглым столом, зеленоватые в рассеянном свете лица. Справа помещался Уолтер Люк (его только что назначили главой научного отдела в министерстве Роджера) — жилистый, с угловатым черепом, с ранней сединой. За ним сидел Фрэнсис Гетлифф; далее — сэр Лоренс Эстилл, гладкий и самодовольный; Эрик Пиерсон, научный консультант из моего министерства, молодой и задиристый, точно американский студент-отличник. Далее — еще трое, тоже университетские профессора, как Гетлифф с Эстиллом. Ваш покорный слуга замыкал круг.
— Раз правительство ее величества меня ужинает, — усмехнулся Уолтер, — значит, ему меня и танцевать. Логично? Хотя нет, вопрос не ко мне. Вопрос к вот этим вот — они голосуют за кормушку. — Крепкой, сильной рукой Уолтер обвел Эстилла и остальных. Чем больше он котировался в политическом мире, тем меньше церемонился.
— Сэр Фрэнсис, вы к нам присоединитесь? — спросил Роджер.
Фрэнсис колебался.
— Господин министр, — осторожно начал он, — для меня большая честь получить такое предложе…
— Никакая это не честь, — оборвал Роджер, — а тяжелая работа. Но вы с ней лучше многих справитесь.
— Видите ли, я был бы очень признателен, если бы вы меня освободили по причине…
— И не надейтесь. Для отлынивания вы слишком хороший специалист.
— Поверьте, господин министр, любой из присутствующих обладает познаниями не меньшими, чем я…
— И думать забудьте, — отрезал Роджер.
Поколебавшись, Фрэнсис сказал вежливо, но мрачно:
— Похоже, господин министр, выхода у меня нет. Сделаю что в моих силах.
Выглядело как банальное расшаркивание; могло показаться, никто болезненнее Фрэнсиса не ловится на слове. Однако дела обстояли с точностью до наоборот. Другие, если хотят получить похвалу или работу, ссылаются на свою сознательность. Фрэнсис — один из тех немногих, кем сознательность руководит. Он радикал от сознательности, а не от мятежного духа. В распри ввязывается скрепя сердце. И давно льстит себя надеждой, что для него распри закончились.
С год назад Фрэнсис озадачил коллег в нашем старом колледже. Они думали, он будет в числе кандидатов на должность ректора, и собирались за него голосовать. В последний момент Фрэнсис вышел из предвыборной гонки. Причина? Пожалуйста: он хочет все свое время посвящать науке, у него сейчас самый плодотворный период в жизни. Лично я считаю, это только часть правды. С возрастом у Фрэнсиса прогрессирует тонкокожесть. Вероятно, ему несносна сама мысль о том, что он станет объектом обсуждений, сплетен и козней.
