— Они и с уголовным кодексом совпадают, ну и что? И если бы существовал кодекс строителя капитализма, тоже совпадали бы. Заповеди вообще у всех одинаковые.
— Браво! — сказала Юлия. — Леня, один ноль не в твою пользу.
Ева слегка обиделась за своего кавалера, но Салыкин не смутился.
— И все-таки. Вы вот не верите в Бога?
— Нет.
— Я тоже. Но я не верю — по воспитанию, верней, по отсутствию воспитания. Я бессознательно не верю. Я об этом даже толком не думал, мне некогда. А вы, наверно, принципиально не верите?
— Можно сказать и так.
— И можете доказать, что Бога нет?
— Не могу. И никто не может. Как доказать, что нет, например, планеты или звезды, которую не видно в самые сильные телескопы? И математически ее существование тоже невозможно вычислить. Может, она есть. А может, и нет.
— Даже так?
— Так. Суть в чем: влияние этой самой звезды на Землю настолько ничтожно, что его фактически нет. Есть эта звезда, нет ее — на Земле абсолютно ничего не изменится. Есть Бог, нет Бога — я не вижу никакого влияния ни на мою жизнь, ни на жизнь остальных миллиардов людей.
— Два ноль! — сказала Юлия.
— А мне кажется, все-таки что-то есть, — высказалась вдруг Ева, повторяя самый распространенный бытовой теологический постулат советского времени. Тема ей была не очень интересна, ей просто хотелось соприкоснуться с Герой хотя бы диалогом, словами. — Со мной иногда такие вещи происходят, что прямо даже не знаю. Вдруг в голову такое вопрет, что не понимаю, откуда. То есть я будто не сама подумала, а кто-то за меня подумал, честное слово! Или вот Яшин у нас есть, такой Яшин, придурок вообще-то, нет, нормальный парень, но с заходами иногда, странный иногда такой, Яшин рассказывал: иду домой, все нормально, а как-то нехорошо, ну, какое-то предчувствие, что ли, неизвестно с почему — и точно, у самого дома встретили, настучали по кумполу, сняли джинсы. Откуда он это знал?
— Радость моя, не философствуй, — урезонил Еву Салыкин, которому было за нее неловко, он явно жалел, что ее привел.
— Я не философствую, а про жизнь говорю! — ответила ему Ева довольно неприязненно: почуяв настроение Салыкина, она оскорбилась и считала теперь себя свободной от обязательств разыгрывать его девушку.
Салыкин меж тем не желал признавать себя побежденным.
— Хорошо, — сказал он. — Но ведь религия — мечта о невозможном. О загробном блаженстве, о котором никто никогда ничего не рассказал, как и о вашей звезде, сравнение хорошее, в самом деле. А то, чем вы занимаетесь, будучи комсомольским лидером, это ведь тоже мечта о невозможном.
— Почему?
— Вы что, всерьез считаете, что коммунизм возможен?
— Конечно.
— И я считаю! — заявила Ева. Не потому, что действительно так считала, а потому, что ее практическая натура чуралась таких разговоров. Проще отболтаться. Коммунизм, как и Бог, в ее глазах не имели никакого отношения к тому, что на самом деле важно и серьезно. Важно — не провалить экзамен и не остаться без стипендии. Выбить у матери денег на новую юбку. Получить того юношу, какого хочется. Вот что важно, остальное абсолютно неважно. Это Ватько в один миг увидело в ее простеньких глазах. — Да здравствует коммунизм, все на субботник, достойно встретим съезд и пленум, выпьем за нас с вами и за хрен с ними! — она подняла стакан.
— Три ноль, — подвела итог Юлия.
Гера пожал плечами:
— Бессмысленный спор.
— Да никто и не спорит, — сказала Юлия. — Вы, может, и спорите, а Леня нет. Ему только хочется показать, какой он умный.
— Больно надо мне показывать, — отшутился Салыкин. — У меня на лбу и так крупными буквами написано, что я здесь самый умный. За вас! — поднял он стакан в сторону Геры. — Вы далеко пойдете!
— Фу, Салыкин, как грубо, — поморщилась Юлия. — Четыре ноль, ты в собственные ворота гол влепил.
В итоге: Салыкин, как всегда, напился, пел песни с листа, но даже и с листа умудрялся перевирать слова, да еще путался в аккордах. Ева окончательно его предала, потребовала включить музыку, желая танцевать, Салыкин поставил диск «Black Sabbath», где не было ничего танцевального, но Еву это не смутило, она пригласила Геру, Гера джентельменски не отказался, Юлия смотрела с улыбкой, словно одобряя, Валько это было досадно, оно решило взять огонь на себя, оно сменило пластинку на приятный и легкий оркестр Поля Мориа, пригласило Еву, но та в самом начале танца вдруг вскрикнула: «Хорош тискать, я тебе не какая-нибудь!», — хотя Валько вовсе и не тискало, угрюмо села к столу, выпила, еще выпила и еще выпила. Гера пригласил на танец Юлию, но та не пошла: «Не люблю эти квартирные танцы в домашних тапочках», тогда Гера сел рядом с нею, они о чем-то тихо и серьезно начали говорить, Валько радовалось, но тут к ним подошла, пошатываясь, Ева и сказала Юлии: «Де~шка, мне с м~лодым чел~ком поговорить надо! Отдохни, по~ла?»
Юлия не выразила ни удивления, ни, тем более, возмущения и, пожалуй, готова была в самом деле отдохнуть, но у Евы сложился в голове свой сценарий, который, возможно, она не раз испробовала на техникумовских вечерах. По этому сценарию соперница должна вознегодовать и заявить о своих правах. То, что Юлия не вознегодовала и о правах не заявляла, значения не имело, Ева сделала это за нее мысленно и продолжила, как по накатанному.
— Не, а в чем дело во~ще? Ты видела, бля, я танцую, ты чё встряла, во~ще? По рогам, что ли, хочешь? Ты допросишься!
Далее по Евиному сценарию предполагались два варианта: или соперница нападает, или неверный кавалер начинает защищать соперницу. Ева учла сразу оба: потянулась ногтями к лицу Юлии, одновременно крича Гере:
— А ты молчи, по~л? (Хотя Гера и так молчал.) А то я скажу своим, они тя во~ще в живых не оставят, по~л?
Валько пришлось оттаскивать ее. Ему этого не хотелось, но еще меньше оно хотело, чтобы Юлия увидела Геру в этой неприглядной роли.
Валько ухватило Еву, потащило за дверь, Ева угодила ему локтем в живот, а коленкой в пах, было больно, Валько разозлилось, выволокло брыкающуюся девицу в маленькие сени старухиной квартиры, где стоял допотопный сундук, усадило ее на него. Ева, пьяно откинувшись, ударилась затылком о стену, вскрикнула и заплакала:
— Сашка! За что? Гад... Не прощу...
Что-то перемкнуло в ее бедной голове, ей показалось, что произошедшее — продолжение какого-то предыдущего эпизода ее жизни. Она ругала какого-то Сашку, признавалась ему в любви, начала расстегивать кофточку, чтобы доказать свою любовь, а потом у нее началась истерика: рыдания взахлеб, перемежающиеся икотой. Валько опасалось, что эти некрасивые звуки могут помешать Гере и Юлии общаться, оно вспоминало (по читанным книгам), как прекращают истерику, вспомнило, что надо ударить по лицу. Замахнулось и предупредило:
— Сейчас стукну, если не перестанешь.
— Не надо! — пробормотала Ева, выставляя руки и пряча голову. — Все, все, кончила. Все, все... — и легла на сундук, намереваясь заснуть. Валько не позволило: подняло ее, вывело на улицу, там долго ходило с нею, слушая какой-то бред, она немного пришла в себя, остановилась, огляделась и сказала:
— Дальше я сама. Будь здоров.
И ушла в ночь, навсегда исчезнув. От Салыкина Валько о ней тоже ничего больше не слышало.
Осталась забытая Евой косметичка: дешевые духи, помада, тушь для ресниц.
Валько как-то вечером рассеянно открыло косметичку, выдвинуло тюбик алой помады, почти машинально провело себя по губам. Подошло к зеркалу. Накрасило губы. Взяло тушь, намазало ресницы. Поразилось: совершенно девичье лицо. Довольно красивое девичье лицо. Надо же.
Стало думать об этом. С волнением, с надеждой. Может, просыпается в ней — настоящее? Может, вот она кто — женщина?
Валько зашло в комиссионный магазин. Бормоча девушке-продавщице: «У нас театр студенческий, а реквизита нет совсем, а свое отдать наши девушки жадничают...», — купило дешевую юбку, пару кофточек, туфли, газовый шарфик. А в соседнем магазине, еще более стесняясь, взяло белье. Неказистое конечно, хорошего белья в открытой продаже было не достать.
С замиранием ждало вечера.
Вечером, занавесив окна линялыми старухиными шторами, встало перед шкафом с зеркалом, начало преображаться. Белье, юбка, кофта. Обуло туфли, но не только ходить, стоять в них не могло. Правда, свои ботинки светлой кожи были фактически бесполыми[14], да и размер небольшой — тридцать девять.
Выглядело неплохо, очень неплохо.
И — что дальше?
Ничего.
Просто ощущение, что ты — в двух лицах, в двух видах. Тебя как бы двое. Женское не проснулось, появилась новая забава: вернуться вечером, переодеться девушкой и так — пить чай, читать книги, готовиться к занятиям. Иногда пройтись по комнате, подражая тем, кому Валько знало. Юлии в первую очередь. Вот так она поправляет волосы, вот так улыбается, вот так встряхивает головой. А вот так... нет, это не она уже, это уже Гера так примаргивает глазами, когда что-то хочет внимательно понять, о чем-то серьезно думает, глядя на собеседника.
