К вечеру ему стало легче, и, ориентируясь по высившейся над деревьями телевышке, Лютый побрёл прочь от города, в сторону дачного посёлка, где надеялся раздобыть еды. Плутая по лесу, он ходил кругами, сбиваясь с намеченного пути, в глазах двоилось, так что телевышка виднелась то справа, то слева, и Лютый, окончательно заблудившись, опять вышел к городу.
Двое подростков спрятались за гаражами, один, перетянув жгутом руку, неумело шарил по венам. Ещё пару месяцев назад Лютый прошёл бы, опустив голову, но сейчас, подняв булыжник, двинулся к мальчишкам.
— А ну, брось шприц! — закричал он, и ребята, увидев заросшего бомжа, замахивающегося на них камнем, бросились в разные стороны. — Ещё раз увижу, убью-ю-ю! — пронеслось над гаражами.
Лютый вспомнил подростка, ночевавшего в его подъезде. Лютый тогда был в отпуске, который уже много лет проводил у телевизора, считая дни до выхода на службу.
По привычке он проснулся ни свет ни заря, опережая звонок будильника, но идти было некуда, и Савелий валялся в постели, прислушиваясь к шуму на улице. В гомоне, доносившемся со двора, он узнал визгливые нотки жены, требовавшей вызвать полицию, и, выглянув в окно, разглядел собравшихся соседей.
Натянув брюки, Лютый вышел на лестничную клетку. Споры были слышны и здесь.
— Лежит в проходе, так что пройти невозможно!
— Приходится переступать!
— Давно пора поставить замок, а то все наркоманы у нас собираются. Притон из подъезда устроили!
Кто-то крикнул, что участковый будет с минуты на минуту, и люди стали расходиться. Хлопнула входная дверь, бормоча проклятья, старуха со второго этажа поднималась по лестнице, тяжело дыша.
— Сейчас заберут голубчика! — торжествующе сказала она соседке, высунувшей нос из-за двери.
— Житья от них нет, — покачала та головой, поправляя сбившийся вдовий платок. — Скорей бы поумирали.
Свесившись через перила, Лютый увидел свернувшегося на полу подростка и, перепрыгивая через две ступеньки, сбежал вниз. Парень лежал с открытыми глазами, уставившись в одну точку, и его застывшее, сведённое судорогой лицо напоминало театральную маску. Лютый похлопал его по щекам, попробовал поднять, и наркоман, вцепившись ему в плечо, послушно встал.
Удивляясь собственной решительности, Лютый втащил парня в квартиру, закрыв дверь на все замки. Жена была на работе, дочь ушла в школу, и до самого вечера он был предоставлен самому себе.
Лютый положил парнишку на кровать, раздел его, бросив грязную одежду в стиральную машинку. От его волос несло ацетоном, лицо было землистого цвета, а глаза застыли, словно стеклянные, и Лютый хотел вызвать «скорую», но не успел снять трубку, как парень, подволакивая ногу, вышел на кухню.
— Т-т-тебя как зовут? — спросил Лютый, взяв его за подбородок.
— К-к-костя, — передразнив его, ответил парень.
Не обидевшись, Лютый протянул ему чашку с водой.
— Родители зн-а-ают, что ты «н-нюхаешь»?
— Они умерли.
Костя приподнял крышку сковородки и, свернув пригоревшую яичницу трубочкой, засунул в рот.
— В п-п-приюте ж-живёшь?
— Нет, на улице. В приют меня не взяли: мне уже скоро восемнадцать.
Лютый удивился: парнишка выглядел на тринадцать, он был невысокого роста и болезненно худой.
— Нельзя-я же ж-жить на улице, — сказал Лютый, нарезая хлеб.
— А где жить? Через пару месяцев дадут комнату в общаге. Не сдохну, я на помойках ем, там всего полно.
Лютый смотрел, как мальчишка набивает рот хлебом, будто боясь, что отнимут, и ему стало не по себе. Притворившись, что в глаз попала соринка, он смахнул навернувшуюся слезу.
В дверь позвонили. Приложив палец ко рту, Лютый сделал знак не шуметь и, приглаживая взлохмаченные волосы, пошёл открывать.
— Наркоман у вас спал, звонок поступил, — без приветствия пролаял участковый.
— К-к-кто? — заикаясь, переспросил Лютый.
— Извините за беспокойство, — откланялся полицейский, утопив кнопку звонка у соседней двери.
Когда Лютый вернулся на кухню, парнишка проворно обыскивал шкафы, заглядывая в банки с крупами. Опустив голову, Костя захлюпал носом:
— Простите, дяденька, я больше не буду. Я ж только на помойке ем, а есть хочется.
Лютый смутился и, не находя слов, обнял парня за плечи, а он продолжал всхлипывать, растирая слёзы кулаком:
— Ну, ничего, у меня комната будет, я тогда другую жизнь начну!
Пока Лютый отглаживал выстиранную одежду шипящим утюгом, чтобы скорее просохла, Костя, осматриваясь, бродил по квартире. Лютый боялся, что пропадёт какая-нибудь безделушка, из-за которой жена устроит скандал, и потому, отставляя утюг, приглядывал за ним, но Костя всё же умудрился стянуть пару колец из шкатулки.
Провожая его, Лютый дал пакет с продуктами и пару свитеров, взяв с Кости обещание, что он придёт завтра днём.
Но Костя не пришёл. Лютый бродил вечерами по подъездам, заглядывал в незапертые подвалы, выглядывал из окна. Он боялся, что Костя, перепутав, появится в выходной день или вечером, когда жена с дочерью будут дома, но мальчишка пропал.
И когда Лютый уже забыл о Косте, вдруг встретил его на улице с родителями. У его матери было одутловатое, красное лицо спивающейся женщины, а отец напоминал живого мертвеца.
Лютый подбежал к мальчишке.
— А т-ты г-говорил, что с-сирота! Ч-что же т-ты п-пропал?..
— Чего надо? Отвали, а?
За полгода Костя изменился, в лице проступили черты дауна, нос опух, а ошалелые глаза безумно таращились. Ощупав карманы, он вытащил у Лютого пару мятых купюр и поспешил догнать родителей, от которых отстал.
А Савелий смотрел ему вслед и чувствовал, что его переполняет нерастраченная любовь, которая никому не нужна.
Он думал, что больше никогда не встретится с Костей, но через несколько дней, стоя в очереди перед хлебным ларьком, вдруг почувствовал, как кто-то дёргает его за рукав.
— Дядь, дай чего-нибудь. На хлебушек.
Порывшись в карманах, он выгреб мелочь.
— Родители-то г-где твои? — спросил Лютый.
— Сирота я, — завёл Костя старую песню. — Живу на свалке, ем что придётся, родители померли давно.
И, потирая опухший нос, Костя повернулся к стоящей рядом женщине.
— Тёть, а тёть, дай чего-нибудь.
У Лютого защемило в груди, он вспомнил бесцветные, пропахшие ацетоном волосы и плаксивый голос и подумал, что мальчишка, наверное, уже умер, и только Лютый может поквитаться за нелепую жизнь Кости, смятую и выброшенную, словно использованный пакет с ацетоном.
Каримов часто представлял себя серийным убийцей. Он фантазировал, как, скользнув в ночь, идёт по пустым улицам, прижимаясь к домам и прячась от тусклого света фонарей, от которого лица становятся как восковые маски, а тени наливаются свинцом. Где-то вдалеке вдруг покажется одинокий прохожий, задержавшийся в гостях, и, притаившись за деревом, Каримов дождётся, когда он подойдёт ближе. А потом, появившись перед ним, словно из воздуха, сунет нож в бок и, оставив на дороге, вернётся домой и, выкурив на ночь пахучую сигару, ляжет спать. А утром, проходя мимо полицейского оцепления, посмотрит на накрытый простынёй труп и не сможет вспомнить лица того, кто под ней лежит.
Вытряхнув на стол спички из коробка, он откладывал по одной, считая, что если в неделю будет убивать по одному человеку, то за год расправится с пятьюдесятью, за десять лет убьёт пятьсот, за двадцать — тысячу. Ни мотивов, ни улик — случайные прохожие, случайно убитые случайным убийцей. Кто заподозрит его?
«Чем я хуже Бога? — оправдывал Каримов свою безумную затею. — Разве он не прячется от нас, словно преступник? И разве не убивает тайком, когда мы меньше всего ждём встречи с ним?»
Каримов не смотрел телевизор, а когда обсуждали телевизионные шоу, вставал из-за стола, громко отодвигая стул. Глядя на головы, из которых торчали телевизионные антенны, он ещё сильнее ощущал одиночество, которое горькой слюной выступало во рту. Вечерами он скучал, лёжа на кровати, и, заглушая бормотание приёмников и телевизоров в соседних номерах, заводил Баха.
— Весь мир — гостиница, а мы — лишь случайные постояльцы, — разводил Каримов руками на недоумённые расспросы, почему он не переезжает в квартиру.
За полярным кругом зима тянется полгода, а ночь сменяется ночью, и в этой непроглядной тьме теряется ощущение времени, так что кажется, что зима и ночь никогда не закончатся. Глядя на замёрзшее окно, Каримов думал, что жизнь, словно морозный узор на стёклах, издали кажется и вычурной, и красивой, а приглядишься — одна бессмыслица. Гоня от себя эти мысли, Каримов вновь представил себя убийцей и, спешно одевшись, вышел из номера. Отмахнувшись от охранника, он сбежал по ступенькам, насвистывая фугу, и пятки щекотало от предвкушения. Подняв воротник, он спрятал свой хищный нос, по которому его легко могли узнать, и нырнул в темноту.
