Я с готовностью протянул руку мужику.
Спросил:
— Как вас зовут?
— Дудко. Павло. Ивановыч.
— А меня Нисл Зайденбанд. Моисеевич.
— Я ж думав, ты хату назад забэрэш. А у мэнэ диты. Маты стара.
— Не. Не забэру.
— А як пэрэдумаеш?
— Не. У меня в Чернигове и хата, и все.
В глазах Павла Дудки засверкали искры.
Он предложил:
— Ну як такэ дило, напыши одказ. Шо вид хаты своей отказуешся у мою пользу. Зараз пидэм у контору, печатку поставымо. А? Нэ напышеш? Ни, бачу, нэ напышеш. Обманюеш. Помучиты хочешь. Познущатыся з нас. Отаки вы уси. Всэ з вывэртом. Нэ по-людському.
Я взглянул на Янкеля. Янкель сплюнул. Но без слюны. Не пачкать же пол в чужой хате. Но подошвой по полу шоркнул.
— А что, Нисл. Пиши.
Я написал бумажку.
Втроем пошли в райсовет. Бабка с детьми смотрела на нас и махала руками.
В райсовете Музыченки на месте не оказалось. Оксана стучала на машинке. Объяснили ей суть дела. Она оформила бумажку. В каком-то закутке шлепнула печатку. Отдала Дудке. Тот побежал со слезами радости.
Янекль теперь взял инициативу в свои руки. Объяснил, что я уезжаю утречком, на самом рассвете. Просил поблагодарить Музыченку. Хлопал меня по плечу, чтоб я улыбался. Но я ни разу не сумел разорвать свои губы.
Потом на очереди находился Винниченко.
Янкель отказался даже стоять на дороге возле его хаты. И совершенно справедливо. Уже если идти — так заходить. А не заходить — так и не идти.
Янкель двинулся домой и велел обернуться за двадцать минут предельно, потому что дальше он за себя не отвечает, так как я у него в печенках засел, хоть и за короткое время.
И вот я у Винниченки.
Гриши нет.
Дмитро Иванович лежит на печке, смотрит в потолок.
Я окликнул.
Ноль внимания.
Сильнее гаркнул.
Он на меня глаза спустил, но без особого выражения.
Я говорю:
— А что вы со мной не здоровкаетесь? Не узнаете?
— Узнаю, — и опять устремляет глаза в потолок. — Я тэбэ ще через викно упизнав. И Янкеля Цегельника. Шо ж вин тэбэ покынув? Не захотив до мэнэ зайты. А я ж хворый. До смерти хворый. Я б вам двоим слово шепнув. Двоим. А тоби одному ничого не скажу. Иди отсюдова. Я на тэбэ сыльно обиженный.
— Интересно, за что?
— За Грышу. Грыша опысав, як ты за мною полудохлым ходыв, грязь мою подтырав. А як я очухався, ты и сбежав. Мертвому не стыдно помогти. А живому стыдно. Живой — опять, значыть, полицай замаранный. А ты партизан. А шо этот замаранный тэбэ спас? Не щитается? Батько твой другого мнения був. Сыльно другого.
Я насторожился.
— Вот вы, Дмитро Иванович, мне про батька моего Моисея Зайденбанда и расскажите.
— Токо наравне з Янкелем расскажу. Его сюды прывэды.
Отвернулся к стенке и принялся крейду колупать. Она сыплется и кусками тонкими, и белым порошочком. На кожух, на руки его. Я про отраву подумал. Если б у меня был цианистый порошок, без думок приставил бы к его горлу гадскому. Тогда б он у меня все сказал.
Разозлился без предела.
— Ну, морда говняная, оставляю сейчас тебя без своего влияния. Некогда. Но ты не надейся. Я с Янкелем приду. Все скажешь. И Гришу своего не зови. Не поможет.
Винниченко повернулся. Пульнул в меня ошметком крейды, попал на плечо. Я отряхнулся. А следок остался.
Винниченко засмеялся.
— Дак ото ж.
У меня родился план сию же минуту забежать к Янкелю, привести его мольбами к Винниченке и выбить-таки сокрытое из винниченковой души.
Но судьба распорядилась иначе.
Когда я с порога заголосил, что Винниченко гад и Янкель сейчас же обязан со мной пойти и душу из него вытрясти, Янкель сказал:
— Или ты зараз заткнешь свой поганый рот и сядешь в уголку тихо, или я тебе так врежу, что ты ляжешь и ногами будешь дрыгать до скончания веков.
Я замолчал и присел на табуретку возле этажерки в простеночке. Сел и сижу. Жду, что все равно вдарит. Лицо его ясно говорило про это.
Янкель начал:
— Ты что делаешь? Ты куда ходил? Ты по тылам противника ходил. Ты обманный маневр должен был совершить. Ты усыпить бдительность должен был. А ты что? Ты опять хипеж сделал. Ты дурной бесповоротно.
Я молчал от несправедливости. Потому что я не дурной.
— Что ты молчишь? Ты свое положение понимаешь? Оно тебе не мешает или что? Оно тебе на селезенку не давит?
— Давит. Я не виноватый.
— Виноватый. Ладно. Я виноватый. Я. С меня спрос за провал. Может, и лучше, что ты делаешь отход с обидой. Лучше запомнят. С добром когда уходят, забывают быстро. А обиду запомнят на носу. Согласен?
— Ну.
— Мне в спину визги твои поросячьи от Винниченки лупили, как мины. Артобстрел. Что ты к нему пристал, что ты его трусишь, як грушу?
— Надо. Он у моего батьки кое-что украл. И отдавать не желает.
— До войны украл?
— Не. После. Отец к нему из лагеря заходил. Тогда и доверился. А Виниченко украл.
— Откуда знаешь?
Я неопределенно мотнул головой.
Янкель не расспрашивал. А мне хотелось сказать.
Я безотчетно заговорил:
— Я тебе все равно. Меня не в счет. Ты меня и слушать не хочешь. Ты спроси, как я немца кокнул. Почему. Тогда по-другому заговоришь. Я не бандит с большой дороги.
— Заткнись. Ни слова я от тебя слышать не буду. Ни однисинького слова.
Янкель повалился на кровать в сапогах. Ногу на ногу положил, руки крестом под голову. Замолчал.
Потом выдавил:
— В три часа ночи подъем. Я разбужу. Сам из дома выйдешь. Дойдешь до шляха. Сменишь пару попуток в сторону Чернигова. С шоферами не болтай. Деньги заплатить я тебе дам. За Ягодным сойдешь в лес. И лесом своими ногами идешь до Мареничей. До пирамидки дойдешь, свернешь направо метров триста. Глубже в лес. И там меня жди. И ни с места. Сколько надо, столько и жди. Пожрать я дам. И чтоб ни одна живая душа тебя не видела. Сошел в Ягодном и пропал. Ехал в Чернигов и не доехал. Понял?
— Понял.
— Теперь слушай. Как ты это время жил, что делал, с кем водил знакомство — ни за что мне не говори. Если мне враги ногти рвать начнут, — вытерплю. Но от своих я и не вытерпеть могу. Выдам лишнее от тоски. Фашистам бы не выдал. А своим именно от тоски могу дать слабину. Задурят голову. От тебя не требую. Если начнут мучить, говори про меня. Понял?
— Понял.
— Теперь про твоего батьку. В Остре балакают, что я с ним виделся. Я с ним виделся глаза в глаза. Я к нему в больницу приходил. Он меня оттолкнул. Чтоб ты знал. А к Винниченке он заходил. Сразу, как в Остре появился. Это правда. Зачем — черт знает. За тебя поблагодарить. И за тех, кто возле Десны лежит. Ты Дмитру спасибо сказал? За себя.
— Не. Не до того было.
— И правильно. Хоть и неправильно. У нас тут такой клубок заклубился. Пол-Остра надо благодарить, а половину по мордасам лупить до второго пришествия. У нас другая задача. Я тебе всего раскрывать не намерен. Ты себя уже зарекомендовал. Гриша дома присутствовал?
— Не. Я ж думал, мы с тобой пойдем вместе. А тогда и Гриша подтянется.
— Гриша подтянется. Гриша обязательно подтянется. Ложись спать. И не крути мне задницу.
Я заснул. Не от того, что Янкель приказал, а от расстройства.
Среди темноты я проснулся и спросил у Янкеля ясный вопрос:
— Янкель, ты тут живешь жизнь. И твои родители, и деды-прадеды. Неужели ж ты думаешь, что Мельниченко, к примеру, или Оксана Дужченко, твои боевые побратимы, поверят, что ты их хочешь свести со света? Неужели ж они тебе иголки под ногти будут загонять?
Янкель молчал. Курил, а молчал.
Потом сказал:
— Нишка, у немцев в Германии своих евреев было видимо-невидимо. Тоже от дедов росли и жили рука об руку и плечом к плечу. А что получилось? Линия. Вот в чем вопрос. Линия и еще раз линия. Линия с человеком делает удивительное. Линия начинается в мирное время, а заканчивается огого где. Невозможно понять высоту. Расскажи про своего немца. В двух словах.
Я коротко рассказал. Туда и Субботин уместился, и Надя Приходько. И старики мои Школьниковы. И Букет. И смерть отца.
Янкель послушал. Загасил папиросу в стакане с недопитым чаем. Приказал спать полчаса.
Растолкал в три. Дал узелок. Денег немножко. Повторил задание. Вытолкал на большую дорогу.
Про маму я почему-то не спросил.
Сделал, как наказал Янкель. Дождался в намеченном пространстве до глубокой ночи.
Янкель вывел меня не на большой шлях, а на кривую дорожку. Там стояла телега. Гора травы. Меня спрятал в траву. Сам правил конякой.
Ехали молча. Только сначала филины ухали. Я для бодрости им подражал, как когда-то в военные времена. Но Янкель цыкнул, чтоб не выделывался.
Ехали шагом.
Я заснул. Спал и думал. Может, про меня в Чернигове кому надо — забыли или вообще в учет не приняли. А я тут шляюсь, людей баламучу. А если не ищут меня за немца, то остается только газетная установка на космополитов. Янкелевы опасения. Субботинские намеки. Ничего определенного.
