— Да.
Они перешли на другую сторону улицы и Атос остановил ее под старым трехэтажным домом, который заступали тихие большие деревья. Показал на темные окна первого этажа.
— Я тут живу. Снимаю квартиру. Хочешь, кофе сварим и потом уже пойдем? Всего десять часов.
У Ники засосало под ложечкой при мысли о маме, которая, приглушив звук в телевизоре, чутко прислушивается к шуму в подъезде. Подходя к двери, прикладывает ухо, смотрит в глазок. И идет в кухню, посмотреть в черное стекло. Ждет.
— Нет. Нет! Надо идти!
И призналась:
— А кофе хочется очень. И колбасы. Чтоб не качало.
Атос огляделся, раздумывая. Подвел ее к бетонной приступке под самым окном.
— Так. Вот тебе рубашка, садись. Я быстро. Окно открою, буду слышать. Если что визжи ультразвуком, выпрыгну.
Ника, смеясь, села на расстеленную рубашку. И через пару минут над ее головой распахнулось окно.
— Сидишь?
— Сижу.
— Ставлю воду.
Вокруг лежали желтые квадраты света. Сверху болтал телевизор, из другого окна доносился шум ссоры, а еще дальше — детский смех.
— Чуешь запах? Уже почти готов. Колбасы нет, но вот сыр. О! мясо!
Ника, наслаждаясь, вдыхала горячий аромат кофе, слушала звяканье и перестуки. А и пусть бы кто пристал, с каким удовольствием бы она завизжала изо всех сил сейчас. Но тротуар был пуст, лишь по дороге изредка проезжали легковушки. Окно над головой захлопнулось, Атос в светлой футболке, кособочась, вышел из-за угла, таща в одной руке две кружки, а в другой пакет. Сел рядом.
— Держи. Горячая.
Жуя холодное мясо, Ника запивала его восхитительно вкусным кофе.
Забирая пустую кружку, Атос сунул ее в пакет, затолкал туда же рубашку, и уложил его под бетонную закраину.
— Ну вот. Кафе «Два странных странника» закрывается. Пойдем?
Идя рядом, Ника искоса посматривала на него, и сердце таяло от горячей благодарности. Наверное, с ним хорошо и весело жить. Наверное, она полная дурочка, выскочила замуж за Никаса, а надо было просто пожить. Во всем разобраться…
Впереди замаячили белые коробчатые здания морвокзала, будто мысль о муже вызвала их к жизни из наступающей ночи. Ей захотелось замедлить шаг. Остановиться. Развернуться и уйти в ночь, которая неизвестно, чем закончится. Хотя, почему неизвестно. Ясно, что нужно будет сказать «да», и после все скрывать. Или сказать «нет», пока что… И у них с Атосом будет еще целая неделя до того, как он уйдет в рейс. Можно ведь просто ходить везде и разговаривать. Как никогда не получалось у нее с Никасом. О книгах. О несбывшемся. О той биостанции, рядом с дельфинарием. О Маврикии и Кергелене. О кенийских слонах.
Будто услышав, Атос вдруг сказал (а коробка морвокзала приближалась с каждым шагом):
— Ника, давай завтра махнем к маяку, а? Там отцветают тюльпаны. Посмотрим на Азов. Я тебе покажу маяк изнутри. Хочешь?
— Я… я билет беру за утро, мне надо ехать. В семь тридцать.
Слова были сухими и шершавыми, как подгоревшая в углях картошка. Она боялась повернуться, увидеть на лице Атоса раздраженное разочарование. И прибавила шаг.
Просторная пустая площадка перед белой коробкой морвокзала была утыкана по краям бетонными вазонами — плоскими и скучными, в них скучали поникшие ранние петунии. Здание встало перед Никой, сурово глядя черными окнами, только в самом углу желтело окошко кассы, от которой отходил невнятный силуэт, клоня голову к бумажкам в руке. Вокзал будто требовал отчета, призывал к ответу и дисциплине. И Ника вдруг пожалела, что Атос оставил дома гитару.
— Ты если хочешь, иди. Домой. Я сама, — сказала охрипшим голосом в ответ на его молчание.
Наверное, если б это был Даня, то улыбнулся непробиваемо, с видом невозмутимым и флегматичным. И она не поняла бы — хорошо это или плохо…
— Ну да. Сейчас я тебя брошу в ночи, а сам — спать. Пойдем, возьмешь билет, да я отведу тебя домой.
Усталые руки кассирши выдали Нике билет в другую реальность. И он, лежа в кошельке, изменил и эту. По-прежнему шли рядом, и Атос легко прижимал ее локоть к своему боку, но — молчали. Ника молчала о скором будущем, которого не хотела. Иногда вспышкой приходило удивление — да что она делает, куда собралась? Ведь никогда раньше. Даже профессия у нее исключительно домашняя — вытирай носы пятилеткам, утешай их в ссорах, учи простым, но важным вещам. В детсаду, где мужиков — старый дядя Петр с метлой и виртуозными матюгами. Никас был доволен тем, что она воспитатель и вокруг одни бабы.
Потом удивление проходило, оставляя после себя унылую покорность, ну что ж, билет взят. Поедет…
В длинном дворе издалека увидела — горит свет в кухонном окне. Конечно, мама не спит, хотя обычно ложится совсем рано. Ника отняла руку, чуть отодвинулась. Остановилась у соседнего подъезда.
— Спасибо тебе… Аркаша. Я дальше сама.
На лоб Атоса падал свет из чужого окна.
— Не называй меня так. Каша-аркаша, с детства терпеть не могу.
— Ладно, — она помялась, поглядывая то на его худое лицо, то на косое отсюда окошко, — я, пойду я…
Подумала с ужасом, да как же — ведь он без нее тут уедет, на полгода снова. Ронка и Даня тоже в этот рейс. И вернется уже зимой? Или сразу поедет в свое помидорье…
— Ника… а давай я подожду тут, во дворе.
— До зимы?
— Чего?
— Ой. Я так.
— Я спрячусь, ну вот туда, где лавка. А ты выйди, а? Посидим пару часов. Хочешь, сбегаю за шампанским, в ресторан на автовокзале?
— Нет, — Ника содрогнулась, — нет-нет. И мама, она увидит.
— Бдит?
— Еще как.
— А хочешь, влезу в окно? Покажи какое, вот это, да?
Онемев, Ника представила себе, как мама строевым шагом подходит к шторе и распахнув, глядит на повисшего Атоса. Или — открывает шкаф, а там — он. Голый. Еще бы с гитарой.
— Ну что ты смеешься? Тихо, услышит же.
— Ой… слушай я сейчас уписаюсь. Мне пора. Правда.
Он обхватил ее руками, прижал к себе, целуя отворачивающееся лицо.
— Ну, погоди, ну, минуту еще. Я придумаю сейчас. Я, в общем, ты Тине позвони, по межгороду. А еще я ей оставлю адрес, хорошо?
— Пусти же!
— Да, да. Беги.
Она быстро шла к подъезду, слушала его тихие шаги за спиной. И замерла, когда он сказал негромко, но внятно:
— Я не ухожу. Тут буду. Под деревом.
Оглянулась, освещенная желтыми бликами из кухонного окна. И тут заскрипели, щелкая, шпингалеты.
— Вероника? Это ты?
Ника рванулась в подъезд, молясь, чтоб мама не увидела отступившего в тень Атоса. Протискиваясь мимо Нины Петровны в приоткрытую дверь, метнулась в туалет, накинула крючок и с размаху села на пластиковую крышку унитаза. Сдерживая дыхание, выкопала из сумки колготки и стала натягивать их, цепляясь ногтями за листики и цветочки.
— Веронка? Ты что там? — беспокойный голос мамы раздавался у самой двери. Умолк.
Ника знала — стоит за тонкой фанерой, прислушивается. И вдруг ярость поплыла из-подо лба, затекая в глаза терпкой пеленой. Да что ж это такое? Где ей место, в котором она может побыть одна, без вечного тяжкого надзора? Даже на горшке сидеть под наблюдением?
— Ты что молчишь там?
— Уйди! — закричала, дергая подол платья, — уйди ты ради бога, дай мне поссать хотя бы!
— Ну, знаешь!
Скорбные шаги удалились в сторону спальни.
— Не-на-ви-жу, — шепотом сказала Ника и дернула рулон бумаги, сматывая ее на пол, — оставьте меня. Все, оставьте.
Вытерла обрывком бумаги лицо и, вставая, спустила воду. Вышла, нарочно громко топая, хлопнула своей дверью и с размаху села на диван, уставившись в дальнее зеркало за стеклом полированной стенки. Оттуда на нее глядело плоское, совершенно белое лицо, окруженное беспорядком волос.
Ну вот, наорала на маму. Да еще себе соврала, что ненавидит. Ну, хоть теперь до утра будет одна.
Устало потащила через голову платье, снова стянула многострадальные колготки.
— Веронка? — в двери поскреблись, — ты, конечно, меня обидела, очень обидела, так и знай. Но мне нужно тебе сказать… Я захожу, Вероника.
— Я выйду сейчас.
Ника бросилась к стенке и, нашарив жевательную резинку, сорвала фантик и закинула кубик в рот. Отправила за ним еще один. Резко двигаясь, накинула халат, застегнулась. Постояла, жуя плотный комок, а потом, выплюнув в ладонь, угрюмо вышла в кухню.
Мама сидела, положив на стол руки, сплетала и расплетала пальцы. Глядя, как дочь чересчур четкими движениями полощет чашку и наливает себе кипятка, сказала холодно:
— Я так понимаю, вы веселились. И билет ты, конечно, взяла.
— Взяла.
— А пока ты там развлекалась, между прочим, звонил Коля!
— Что? — Ника повернулась, держа чашку наискось, — где, то есть откуда звонил?
— Из Жданова! С теплохода. Очень удивился, что тебя нет! И конечно, расстроился.
— Из какого Жданова, мам? Туда ходу сутки. Почти. Наверное.
