— Из Жданова! С теплохода. Очень удивился, что тебя нет! И конечно, расстроился.
— Из какого Жданова, мам? Туда ходу сутки. Почти. Наверное.
— Я в этом не разбираюсь, но я не знала, куда мне глаза девать! Где Вероничка, Нина Петровна, а я что скажу?
Ника потрясла головой. Поставила чашку, чтоб не вылить кипяток на себя.
— Ты же сама мне сказала. Сказала, бери билет, поезжай.
— Да? Ну… Ну, я не знала же, что он будет звонить, тебе, между прочим, своей жене!
— Да не мог звонить. Он не мог!
— О да! Конечно! С кем же я тогда?..
— Мам, «Каразино» днем еще в порту. У нас. Сейчас только идут в Жданов твой. Будут завтра к вечеру.
Лицо Нины Петровны стало напряженно-беспомощным. И вдруг резко усталым. Поднимаясь, она махнула полной рукой, сверкнуло на пальце колечко с розовым рубином.
— Ох, я не знаю. Что ты ко мне привязалась? Гуляла где-то, явилась в полночь…
— Еще одиннадцать только…
— А я должна оправдываться перед твоим мужем, да?
— Ну и соврала бы ему, что я у соседки, — угрюмо бросила Ника в цветастую спину маминого халата.
Мама всплеснула руками и что-то бормоча, удалилась к себе. Напоследок бросила в сторону кухни:
— Сказал, будет еще звонить. Сиди и жди. И почисти зубы, опять, наверное, курила!
— И пила, — прошептала Ника, снова беря в руку чашку.
Села на холодную табуретку, глотнула.
Ей казалось, вокруг растет забор из черных кольев, теснясь, окружает колючей ехидной стеной. Погуляла девочка, шипели острые верхушки, посмеялась, кофе посреди акаций попила? Сиди теперь, жди звонка от законного мужа, который наврал теще о том, откуда звонит. А та снова кудахчет, вся в страхах, а вдруг дочка останется разведенкой с ребенком.
«Может, и не наврал. Может, перевели его, на другое судно. А фамилия случайно осталась в списках. Может-может. И Крис-Кристина тоже может? И звонки непонятные…»
Поднялась устало, бережно держа ноющую голову, сунула недопитый чай в раковину и подошла к окну поправить штору. Застыла, держа край у глаз, как паранджу. За подъездной дорожкой, у одинокого дерева напротив окна, еле видный в смутном свете поздних окон, стоял высокий силуэт, прислонясь плечом к стволу. Забелела поднятая ладонь — увидел ее, помахал. Ника резко опустила штору и на цыпочках кинулась в комнату. Тихо приоткрыла окно и, просовывая в щель горящее лицо, прошипела сдавленным голосом:
— Иди уже отсюда!
Силуэт метнулся, пригибаясь, проскочил полосы света и исчез под окном. Снизу послышался шепот:
— Выйди, Ника. Я тут буду.
— Дурак совсем? Уйди зарадибога!
В коридоре затрещал телефон, и Ника, ахнув, кинулась туда. Схватила аппарат, прижимая к халату, дернулась было в комнату, но вспомнила о незакрытом окне и побежала в кухню, путаясь в шнуре. Телефон задушенно верещал под рукой.
— Вероника? Телефон? Не слышишь? — трагически взывала из спальни Нина Петровна.
— Да слышу я. Але!
— Никусик? Привет, лапа! — сочный голос Никаса ударился в ухо.
— Ко… Коля? Никас! Ты где?
— Да епт, в Жданове. Прикинь, пригнали еще вчера, ночью, наверное, уже уйдем. Я ж думал, приедешь. Не успеешь, обидно. Как ты? И где была вообще? Вечер на дворе.
— У Васьки сидела.
— Ага, у Васьки. А если я ей позвоню сейчас? Ладно, шучу. Небось уже договорились, что врать. Но ты смотри у меня. Как Женька?
— Женька…
— Ты что? Болеешь, что ли? — бодрый голос хрустел, как свежая капуста.
— Нормально Женька. С бабой Клавой поехали в санаторий, на две недели.
— А. Ну, скажешь, папка привезет пожарную машину. И полицейскую.
— Скажу. Я ж думала, я к тебе. Потому они уехали.
— Ну да. Не вышло, эх, — Никас сожалеюще цокнул языком.
Ника некстати, а может, как раз кстати, вспомнила, какие честные у него бывали глаза, когда нужно приврать для дела. И как потом он посмеивался и повторял — да тут главное — смотреть прям в глаза так честно-пречестно.
— Не вышло, — повторила за ним, как робот, набираясь решимости. И горячо покраснев в темноте кухни, спросила:
— Так ты на «Каразине»?
— Ну да, — удивился муж, — на нем, сволочном. Достало уже это корыто, но ничего, через пару рейсов обещали переведут на «Глинова», это не кот начхал, Никусик, это те самые белые пароходы. Буду ходить только в Японию, прикинь.
— Прикинула. Поздравляю.
— Не нравится мне твой голос.
— Устала просто. Пока Женьку собирала, да еще перед отпуском, планы закрывала всякие.
— Ага, понял. Слушай, скоро кончится у меня время. Короче, целую…
— Никас, так расскажи, где был-то?
— Некогда. Ну, если быстро — были на Кипре, и в Турции. Оттуда вот сразу через Босфор в Черное и бегом на Азов. Поставили в Жданове, открыли границу. Думал — каботаж, но обещают через пару суток обратно, на Италию. Ну, сама знаешь, все может поменяться. Но особо не надейся.
— Да, — потухшим голосом ответила Ника, прижимая к щеке теплую трубку.
— Никусик, щас уже точно прервет. Все путем, жена, потерпи месяцок, и я в отгулы.
— Да.
— Не реви. И смотри там, чтоб не загуляла, — Никас рассмеялся.
— Тебе тут письмо пришло, — сурово сказала Ника, и голос в трубке прервался на несколько мгновений.
— Какое письмо?
Нике показалось, что заговорил кто-то другой. Она криво улыбнулась.
— Из Красной Поляны.
— Ты его прочитала? — голос стал быстрым и холодным, — прочитала?
— Я чужих писем не читаю, — гордо соврала Ника и приосанилась.
— Так… слу…
В трубке раздались короткие гудки.
Ника положила ее на рычаг и подняла телефон. Вздрогнула — он заверещал под локтем. И усмехнулась. Вот и время появилось, и быстро как, даже к телефонистке не сбегал, сразу набирает.
— Так. Слушай меня. Ты его не читай. Дай мне слово, что читать не будешь.
— Ты что издеваешься? Никас, ты… ты…
— Я тебе сказал? Не читай. Не твоего ума дело. Утром будь добренькая, позвони Кузяке. Скажи, пусть вечером будет дома. Я ему позвоню, базар есть. Поняла?
— Да.
— Ладно, пока.
В трубке запищали злые короткие гудки. Такие же обиженные, как голос Никаса при прощании.
Ника унесла телефон в коридор, поставила на место. Из комнаты тут же выглянула мама.
— Ну? Все в порядке?
— Да.
— Вот и славно. Жаль, билет не успеешь сдать. Тебе ведь не надо уже ехать, не надо?
Ника тяжело посмотрела на голову в растрепанных коротких кудряшках, отрезанную белой плоскостью двери. На край пестрой ночнушки внизу, над босыми ступнями.
— Мам, иди спать, а?
— Спокойной ночи, Веронка.
Глава 10
Ника и принятие важных решений
К утру разыгрался внезапный ветер, забилась крылом занавеска, елозя об угол форточки. Выл так сильно, взревывая, что Ника еле услышала старый будильник. Вздохнула с облегчением, садясь под одеялком — как всегда перед отъездом, не спала, мучилась, проваливаясь в короткие сны, в которых снова и снова показывала билет, нащупывая кроссовками ускользающий трап, искала свое место в длинном железном нутре кометы. И просыпалась, уставив глаза в смутный потолок. Чтоб через несколько минут снова тыкать билетом в руки хмурого берегового матроса. Успела, как ей показалось, сделать это десятки раз, и уже устала, хотя не поднималась с постели. Но все равно вставать не хотелось отчаянно. Ника бы и еще раз двести совершила свое путешествие, и даже не стала бы жаловаться на усталость, лишь бы не шуршать в кухне и коридоре, не видеть мамино укоряющее лицо, не слушать ее причитания.
Ветер снова рявкнул, по комнате пронесся холодный сквозняк. И Ника, вылезая из одеялка, оценивающе посмотрела на вздутую занавеску — может быть, просочиться в окно? Кинуть сумку, выпрыгнуть и уехать. А из Жданова позвонить «мам, я тут слегка уехала, искать на свою попу приключений, так что, держи там хвост топинабуром…»
Натянув джинсы и носки, влезла в футболку, вжикнула молнией немаркой дорожной кофточки. Куртку не забыть, пусть будет в сумке, чай не лето.
И на цыпочках пошла из комнаты в туалет. Вышла через пару минут, и, держа руку на выключателе, застыла, глядя на мамин силуэт у окна в кухне.
Нина Петровна, вытянувшись в струнку у батареи, настороженно выглядывала за край клетчатой шторы.
Палец Ники прижал кнопку, раздался щелчок. Нина Петровна вздрогнула и замахала рукой, не отводя глаз от просвета в занавесках.
— Вероника, — зашипела конспиративным придушенным голосом, — звони в милицию, быстро!
— Мам, ты чего? Какая милиция, пять утра! — Ника прокралась и встала за материной спиной.
— Видишь? Сидит. Всю ночь сидит, я проверяла. Караулит…
Леденея, Ника выглянула через круглое плечо, обтянутое пестрой ночнушкой. Серое утро мотало туда-сюда густую листву, прижимало траву на газоне. И лохматило растрепанный хвост на плече сладко спящего под деревом Атоса. Прижавшись плечом к стволу, он свесил руки между колен и, почти падая с обтесанного бревнышка, на котором днем галдела детвора, сидел неподвижно, как скорченная статуя. Блеклый бессолнечный свет выбелил лицо, делая его бумажным и смутным.
