– Вижу, тебе есть о ком подумать. Поэтому давай распрощаемся.
Я уже почти решился взять Уго на ночлег к себе домой. Но было лучше оставить все как есть: Уго в своем доме, а я – в своем. Домработница в халате с розовыми полосами и белым воротником, что являлось отличительным признаком прислуги, пропустила собаку и прощалась со мной несколько минут, махая рукой, как прощаются с людьми, отъезжающими на поезде или отплывающими на корабле, а я тем временем вернулся к своему обычному занятию. Медленно сбежал вниз с холма, а потом побежал все быстрее и быстрее, и по тому, как менялся у меня на глазах вид шифера на крышах и сам пустырь, я почувствовал, что дом Ветеринара начал медленно удаляться от меня, как по водам огромного океана.
Едва я успел открыть дверь своего дома, как по другую сторону забора послышался лай Одиссея, поскольку, как и мы, он воспринимал звуки в другом доме, как в своем. Мать принимала ванну. Я зажег фонари в саду и включил телевизор. Раздвинул стеклянные двери и посмотрел на небо. Было очень жалко, что я потерял столько времени. Но самую сильную боль доставляло сознание того, что я был таким человеком, которому предстояло терять его и впредь. Я не привык распоряжаться имеющимся временем и не знал, как это делать. Один мой одноклассник собирался в том году отправиться в Дублин работать официантом, чтобы как следует выучить английский язык. Когда он вернется, то будет знать английский, а я нет, я просто потеряю время. Я просил его держать меня в курсе, но не был убежден, что он будет это делать. Мать мне неоднократно наказывала: учись, ты должен что-то делать. Но что такое «что-то»? Звезда, стол, ужин, моя рука – все это «что-то». Когда я что-то сделаю, оно станет «чем-то». Но до этого оно не существует, его нет. В таком случае, чем должно быть это самое «что-то» и как сделать так, чтобы оно превратилось в реальность. «Чем-то» мог быть как камушек в саду, так и Луна или Юпитер.
А почему бы мне не выучить китайский язык? Я никогда об этом никому ничего не говорил, но сам неоднократно предавался фантазиям на тему о том, что было бы хорошо этот язык знать. Теперь я понимал, что всегда мечтал о том, чтобы выучить китайский. Когда я был еще маленьким, мы с мамой ходили в ресторанчик «Великая стена» обедать или ужинать, и было интересно знать, о чем разговаривают между собой официанты, которых порой бывало больше, чем посетителей. Это было единственное заведение, расположенное не в Ипере, не в Соко-Минерве, а просто в одном из шале, у входа в которое были воздвигнуты две большие позолоченные колонны с чем-то вроде пагоды над ними. И хотя в солнечные дни они казались отлитыми из чистого золота, я предпочитал ходить туда вечером, когда вход освещался бледным светом китайского фонарика, а дверь открывала Вей Пин, дочка хозяина. Она улыбалась нам раскосыми глазками и припухлыми губками. А ее тело отливало перламутром. Она всегда была одета в шелковый, похожий на пижаму китайский костюм с широкими шароварами и вышитым на блузке драконом. Иссиня-черные волосы были зачесаны назад. Она сопровождала нас до нашего столика под перезвон стеклянных палочек. Мы имели обыкновение садиться в углу в свете красного фонарика и, как обычно, заказывали кукурузный суп с цыпленком, жареных креветок, рис «три наслаждения» и жареный банан под медом.
В заведении работала большая часть семьи: родители, дяди, племянники, которые много разговаривали между собой на своем таинственном языке. За тем, что происходит в зале, сидя в углу, наблюдала бабушка Вей Пин, одетая в шаровары и китайскую рубашку из черной хлопчатобумажной ткани. Рядом с ней всегда стояла палка, которой она, по-видимому, почти не пользовалась, так как я ни разу не видел, чтобы она ходила, да и чтобы разговаривала тоже. Она только смотрела сквозь узкие щелки глаз. Так что человек чувствовал, что находится под наблюдением оттуда, издалека, из мира драконов и императоров.
Мать Вей Пин была красивой женщиной, высокой и худощавой, которая всегда благодарила наклоном головы. У нее было самое серьезное выражение лица, если сравнить его с лицами других членов семьи, и занималась она тем, что принимала заказы и получала деньги. В ее обязанности также входило забирать у бабушки пустые чайные чашки и ставить новые, полные. Ее муж, напротив, был весьма приветливым и забавным человеком и часто начинал разговор с таких фраз, как: «Мы на самом верху» или «Это слишком много».
Однажды мать Вей Пин вложила в коробочку, в которой она возвращала нам сдачу, карточку с надписью на китайском и испанском языках и с прикрепленным к ней букетиком засушенных цветов. Этой карточкой я приглашался на день рождения Вей Пин. Вей Пин смотрела на меня от входной двери и улыбалась своей милой улыбкой. Ее мать несколько раз наклонила голову.
Моя мать сказала:
– Большое спасибо. Я приведу его в воскресенье в пять вечера.
Я подарил Вей Пин шкатулку с зеркалами, в которых отражалась рука, когда ее открывали. А когда ее подносили к глазам, то отражались глаза, когда же ее поднимали на уровень рта, то отражался рот. Насмотревшись вдоволь на себя, она поднесла шкатулку к моему лицу. Ее голова касалась моей, и она смотрела на мое отражение в зеркалах. От нее шел сладкий запах, как будто она была сделана из тех же продуктов, из которых делают конфеты и пирожные, которые лежали на столе. Мне тогда было одиннадцать лет, а ей двенадцать или тринадцать. Она начала подносить шкатулку к таким местам, которые я видеть не мог – к затылку, к уху, – и приговаривать:
– А ну-ка, а здесь у нас что?
– А ну-ка, что? – спросил я, попытавшись забрать у нее шкатулку, но она засмеялась, закрыв глаза.
С тех пор, стоило зайти разговору о женщинах Востока, я всякий раз вспоминал Вей Пин. В тот день на ней не было шелковой пижамы. Она была одета, как все остальные, хотя и отличалась от других большим белым бантом. Больше я никогда не видел ни на чьих головах такого огромного банта, которым были подвязаны ее черные волосы, спускавшиеся до середины спины. На дне рождения присутствовала и ее бабушка. День рождения отмечали в отдельном зале ресторана, обильно украшенном бумажными фонариками. Бабушка сделала нам, своей внучке и мне, знак, чтобы мы приблизились друг к другу. Глядя на меня, она заговорила по-китайски. Ее слова очаровали меня, потому что я впервые услышал, как она говорит. Мне вообще не приходилось слышать раньше, чтобы кто-нибудь еще так говорил. Ее слова шли как бы из глубины веков.
– Она знает только китайский, – сказала Вей Пин.
– Она все время смотрит.
– Это потому, что она не хочет мешать работать, – пояснила Вей Пин.
– А она не устает все время смотреть?
– Иногда она не смотрит, а спит, а когда не спит, то вспоминает. Вообще-то все это ее мало интересует.
– Что она говорила обо мне?
– Что ты мальчик, которого ожидает удача, и что эта удача озолотит тебя.
– Ты веришь в эти вещи? Твоя бабушка может знать обо мне что-то такое, чего не знаю ни я, ни даже моя мама?
– Она очень много знает. Все члены нашей семьи обращаются к ней за советом о том, что следует делать.
Если бы она не была старой и к тому же китаянкой, я бы не обратил на это внимание, но в этом случае я почувствовал себя избранным, которого коснулась крылом удача. Это было нечто такое, что вошло в меня и во мне осталось, и чего, например, не имел Эдуардо, хотя он имел все.
Думаю, я перестал видеться с Вей Пин потому, что нам надоела китайская кухня. И то же самое, по-видимому, произошло со многими другими людьми. В результате ресторан становился все менее шикарным. Сначала исчезла решетчатая оградка, потом – колонны, и когда мы с матерью проезжали мимо в машине, мать всегда говорила:
– Как жалко «Великую стену».
А когда они окончательно закрылись и переехали на новое место, она всегда говорила:
– Что теперь будет с этой семьей?
Я помнил о знакомстве с Вей Пин, потому что, когда приезжал в Мадрид и встречал там восточную девушку, у меня сжималось сердце. Можно сказать, что между нашим поселком и Китаем было что-то вроде ничейной земли, где ожидалось, что я добьюсь успеха, но где я также мог пойти на дно, пропасть, перестать существовать. Истина состояла в том, что будущее. меня пугало, потому что будущее, по словам Эйлиена, в конце концов становится прошлым, которое приходится вспоминать. И человек несет ответственность за свое прошлое или по крайней мере должен нести на себе его груз. Будущее – это великий океан, полный возможностей и богатств, которые пока не существуют, и неизвестно, где ты их встретишь.
* * *
Когда я видел человека в очках с позолоченной оправой, я сразу же вспоминал человека, которого никогда не видел, – доктора Ибарру, человека, о котором слушал рассказы с незапамятных времен. Мне всегда казалось, что именно эта оправа и подтолкнула мою мать на замужество с отцом и что в результате всего этого родился я. И что поэтому человек появляется на этот свет в результате вещей сугубо банальных. А это, в свою очередь, наводит на мысль о том, что на нашей планете, на которой жизнь зарождается повсюду: под каждым камнем, в какой угодно луже, на каком угодно маленьком и сухом участке земли, даже в водах океана, на самой большой глубине в темноте и холоде, эта самая жизнь, по сути дела, представляется нам ничего не стоящим пустяком. Поэтому мы и расходуем ее самым безрассудным образом. И наоборот, если на какой-нибудь планете нашей системы мы обнаружим признаки самой что ни на есть элементарной жизни, мы законсервируем ее как бесценное сокровище. Какая-нибудь лягушка на Марсе была бы сокровищем, даже дождевой червь. А здесь, у нас, мы давим этого дождевого червя ногами.
