Она резким жестом откинула занавеску. К удивлению малышей, за нею оказалось вовсе не окно, а большой портрет усатого дяди в блестящих сапогах и военном кителе с красивыми значками на груди. В руке дядя держал дымящуюся трубку. Дежурная воспитательница глубоко вздохнула и благоговейно поцеловала портрет. Лицо ее светилось.
— Это, товарищи, вождь трудящихся всех стран, защитник мирного труда, товарищ Сталин, — сказала она. — И поэтому мы любим его больше всего на свете. Кто из вас хочет поцеловать товарища Сталина?
Хотели все. Еще бы! Любовь к труду и трудящимся выглядела в глазах малышей крайне неопределенным понятием. Любовь к родителям исключалась вовсе ввиду отсутствия таковых. Пока еще непонятная и неизвестная малолеткам взрослая любовь сводилась в матаротской коммуне к инвентарным сношениям в нерабочее время. В результате товарищ Сталин, а вернее, его портрет, представлял собой единственно возможный конкретный объект любви в радиусе доступного мира. Поцеловать товарища Сталина хотели решительно все.
Воспитательница поочередно брала малышей на руки и поднимала их к портрету на уровень сапога. Когда дошло до Хилика, вредная Роза продержала его на руках дольше других — видимо, искала, к чему бы придраться. Даже украдкой понюхала его макушку — наверняка, только для того, чтобы упрекнуть потом в излишней вшивости. А какая у него могла быть излишняя вшивость, какая? Не больше, чем у других, хотя, конечно, и не меньше.
Но и эти досадные неприятности не помешали Хилику проникнуться торжественностью момента. Он нежно поцеловал товарища Сталина в сапог, и даже не один раз, а трижды, чем долго потом хвастался перед товарищами. Те завидовали, изо всех сил стараясь не ревновать. По словам дежурных воспитательниц, ревность являлась пережитком чувства С и подлежала безжалостному искоренению. Кроме того, товарища Сталина, как солнца, с избытком хватало на всех.
А уж его забота о защите мирного труда представлялась и вовсе неоценимой ввиду соседства матаротской коммуны с веселыми жителями Полосы. Как уже отмечалось, полосята больше всего на свете любили позабавиться. Сначала они заигрывали с новыми соседями по мелочи: то птичник спалят, то тракториста застрелят. Матаротцы шуток не понимали, ходили жаловаться к полосячьим властям. Слушая эти жалобы, власти надрывались от хохота: ведь ничто так не смешит человека с развитым чувством юмора, как полное отсутствие этого чувства у других.
Когда матаротцы поняли, что жалобы не помогут, они написали письмо товарищу Сталину. Ответ пришел почти сразу. Главный защитник мирного труда советовал сходить к полосячьим властям еще один, самый последний раз и, сурово насупив брови, предложить им сдаться. На общем собрании матаротцы выбрали двоих самых густобровых и отправили к полосятам со сталинским предложением.
На этот раз со смеху помирала вся Полоса. Как всегда, народная полосячья радость нашла свое выражение в полосовании ночь напролет. Самым шустрым беженцам достались парламентерские брови, но и те, кто бегали с внутренностями, в обиде не остались.
В Матароте снова сели за письмо. Второй совет товарища Сталина звучал коротко и ясно: “Если враг не сдается, его уничтожают”. К совету прилагалась посылка: десяток карабинов “курц”, два пулемета МГ-34 и много патронов к ним.
Следующая делегация, отправившаяся в Полосу из Матарота, состояла из четырнадцати человек разной степени бровастости. Навстречу им высыпал весь Хнун-Батум, в жилах которого еще не остыл праздничный огонь недавнего полосования. Полосята нетерпеливо переминались с ноги на ногу, с руки на руку перекладывали спортивные разделочные ножи. Не доходя примерно ста метров, матаротцы вдруг остановились и легли на землю, что было закономерно воспринято хнун-батумцами как добровольное приглашение на разделку. Полосята ринулись вперед, торопясь урвать лучший кусок.
То, что произошло дальше, получило в позднейшей полостинской историографии название “какбы”. Коварные сталинисты из Матарота “как бы” соглашались на разделку. Они сделали вид, что “как бы” не понимают шуток. Они “как бы” приветствовали гостеприимных, ничего не подозревающих полосят, радостно бегущих им навстречу. А на деле… на деле…
На деле никогда еще, за все время своей истории не видывал Хнун-Батум такого количества готового сырья для полосования. И это само по себе являлось бы хорошей новостью, когда было бы кому использовать привалившее счастье по назначению. Увы, никто не бежал по кривым улочкам городка, радостно потрясая свежими внутренностями, никто не воздевал в приветливое небо дымящиеся кровью руки, никто не сжимал в кулаке восхитительно склизкий, только что вынутый глаз, никто не крутил на указательном пальце еще теплое, только что отрезанное ухо, выдранную ноздрю, оторванную мошонку…
Никто. Потому что практически все без исключения беженцы-полосята превратились в то самое вышеупомянутое сырье, неопрятными грудами лежащее на стометровом пространстве между Хнун-Батумом и двумя раскаленными пулеметами товарища Сталина, главного защитника мирного труда.
Какба произвела на полостинцев неизгладимое впечатление. Можно ли представить себе большую трагедию, чем попусту пропавшее сырье для полосования?! Неудивительно, что жители Полосы ужасно обиделись на коммунаров Матарота и потом относились к ним с большим подозрением. Ну ладно, шуток не понимают, но чтоб настолько?!
Впрочем, характер полосят отличался завидной отходчивостью. Как любые настоящие шутники, обиды они помнили недолго. Поэтому матаротцы, хотя и занимались радостным общественно-полезным трудом, но постоянно держали под рукой подарки товарища Сталина. Нужно сказать, что он не оставлял Матарот своей заботой, добавил к уже присланным гостинцам крупнокалиберный пулемет системы “шпандау” и даже предложил пригнать бронепоезд, который мог бы стоять с насупленными бровями на запасном пути.
К сожалению, железной дороги поблизости не было, так что от бронепоезда пришлось отказаться. Зато другие подарки пользовались в Матароте благоговейным уважением, вполне объяснимым, учитывая личность дарителя. Поэтому все подростки смертельно завидовали Хилику Кофману, который, благодаря дружбе с Мотькой-Мотыгой, имел прямой доступ к святым дарам. Мотька, как самый сильный, отвечал в коммуне непосредственно за пулеметы.
— Глянь-ка, товарищ Хилик, какая хорошая, нужная в хозяйстве вещь, — говаривал он, ласково поглаживая промасленной тряпкой дырчатый кожух сталинского подарка, похожего на длинный тяжелый костыль. — Немецкая машина, системы “Маузер”. А вот этот зверь называется “Шпандау”. Тоже немецкий. Он и по самолетам может.
— А что, товарищ Мотыга, товарищ Сталин из трудящих немцев происходит? — спрашивал Хилик.
— Может, и из немцев, — отвечал Мотька. — Какая разница, товарищ Хилик? Лишь бы мирный труд защищал.
Он аккуратно клал оружие на деревянный поставец и переводил взгляд на Хилика. По всему было видно, что парень дорог ему не менее пулемета. Такая же хорошая, нужная в хозяйстве вещь. А что не немецкая, так какая разница — лишь бы мирный труд защищал…
— Ты, товарищ Хилик, смотри, запоминай, — говорил Мотька-Мотыга. — Ты здесь из всех детей больше всех на меня похожий. А коли так, то и заботы мои к тебе перейдут. Мотыга ведь тоже инструмент не вечный, хотя и кажется, что сносу ему нет.
Хилик с сомнением качал головой. Как же, дождешься… Вдвоем они выходили из подземного бетонного схрона, устроенного специально для сталинских даров. Мотыга запирал на замок тяжелую металлическую дверь, показывал Хилику ключ.
— Смотри, парень: наше это, матаротское. И не в чувстве С тут дело, а в том, что хранится здесь личный подарок товарища Сталина… — он кивал в сторону Полосы. — Да и эти еще не раз забалуют, попомни мое слово. Ничего, патронов у нас много. На двадцать поколений хватит…
В восемнадцать лет Хилика Кофмана призвали в армию. Это был его первый выезд за пределы Матарота, если не считать профилактические операции в Полосе. Предполагалось, что служба продлится три года, однако из-за постоянных войн этот срок растянулся аж на одиннадцать лет. Впрочем, и через одиннадцать лет, когда Хилик, презрев военную карьеру, демобилизовался в чине майора, сослуживцы смотрели на него, как на идиота. Оставшись, он вполне мог бы добраться до генеральских погон, а уходя, терял даже виды на пенсию.
Но погоны и пенсия не значились в списке важных для матаротского коммунара вещей, не говоря уж об архиважнейших. Будущее человечества произрастало на полях Матарота. Светлые перспективы сияли именно там, а не в загаженном Э-ей и оскверненном С-тью тупике, коим предстал для товарища Кофмана насквозь прогнивший, обреченный на близкую гибель буржуазный мир.
В поселок Хилик возвращался налегке. Все его личное имущество легко размещалось даже не в вещмешке, а в кармане гимнастерки и составляло ровно один предмет: лысую от многолетнего использования зубную щетку. С нею он уходил в армию, ее же он намеревался сдать на общественном складе в обмен на новую. Отпустив штабной джип, подкинувший его до торчавших посреди пустыни новостроек будущего города N., Хилик двинул напрямки, через поля в направлении милых сердцу бараков Матарота.
