Обладателями двух упомянутых пар рабочих рук были Хилик Кофман и Мотька-Мотыга. Портрет же и клочок земли они получили в обмен за согласие взять на себя лично остаток долгов обанкротившейся коммуны. Влезть в столь безнадежную кабалу могли только такие упертые упрямцы, как они.
Мотька под конец жизни страдал надорванной спиной и изношенным сердцем. А может, наоборот, изношенной спиной и надорванным сердцем. Временами Хилику казалось, что матаротский невыплаченный долг был единственной причиной, которая удерживала Мотыгу на земле. Он знал в жизни только работу — тяжкий, нескончаемый и только временами радостный труд, который полагалось любить, именовать общественно-полезным и неукоснительно исполнять, пока не свалишься — с утра до ночи, с детства до старости, без каких-либо выходных, болезней и других отговорок. Умирать после всего этого должником выглядело, как минимум, нелепо.
Банк расписал долги на двадцать пять лет, четверть века. Что ж, четверть века, так четверть века. Мотька Мотыга лег помирать лишь ровно через двадцать пять лет, выплатив последний грош долга. Он будто просто слегка приослабил вожжи, и сердце, как загнанный мул, сразу запросило передышки, покоя, остановки. Хилик против такого решения не возражал. Отдыхать Мотыга все равно не умел, а требовать от него продолжения работы в возрасте восьмидесяти шести лет было бы не по-товарищески.
Умирал Мотька на террасе, поглядывая то на катящееся в дома Хнун-Батума солнце, то на портрет товарища Сталина, висевший в гостиной. Хилик сидел рядом и терпеливо ждал.
— Какой все-таки хороший совет, — сказал вдруг Мотыга.
Хилик кивнул. Он сразу понял, что имеется в виду давний совет товарища Сталина. Если враг не сдается, его уничтожают. Мотька тоже кивнул и поднял палец.
— Главное тут понять, где он…
— Кто — он?
— Враг, — пояснил Мотыга. — Понять, где враг. Где он, тот враг, который нас погубил, а, Хилик? Не знаешь? Вот то-то и оно.
Солнце скользнуло еще ниже. Хилик Кофман начал было думать о врагах, но быстрого решения не обнаружил и отложил это занятие на потом, чтобы не пропустить Мотькиной смерти. Мотька печально улыбнулся.
— А может, их и нету совсем, этих врагов, а, Хилик? Может, мы просто тупик? Тупик без продолжения. Вот сейчас я умру, потом ты… и все. Конец. Дальше хода нету.
— Глупости, — сердито ответил Хилик. — Что ты несешь, Мотыга? Уши вянут тебя слушать. Постыдился бы товарища Сталина. Мы с тобой в этом месяце все долги закрыли. А значит, Матарот жив. Значит, продолжается. Какой же, к черту, тупик?
Мотыга снова улыбнулся, на этот раз весело.
— Знаешь, — сказал он. — А ты ведь и в самом деле, скорее всего, мой сын. Такой же упрямый рабочий осел… Дай-ка мне руку, товарищ Хилик Мотыга.
Хилик взял Мотыгу за руку. Оранжевый краешек солнца помедлил, зацепился напоследок за турник горизонта, но не удержался и сорвался вниз, за море. А сразу вслед за ним ушел и Мотька-Мотыга, отпустив совсем и насовсем вожжи своего уставшего сердца.
Оставшись один, Хилик Кофман еще не раз возвращался мыслями к последним Мотькиным словам насчет тупика и врагов. И чем больше он размышлял, тем сильнее казалась ему связь первого со вторым. Сидя вечерами на террасе в старом кресле-качалке — том самом, в котором Мотыга перешел из состояния полезного инвентаря в состояние бесполезного покоя, Хилик напряженно искал ответ на заданные Мотыгой вопросы.
Что, если он, Хилик Кофман, и в самом деле тупик? Вернее, даже не сам тупик, а заключительный метр тупика? Последний боец, прикованный к хорошему немецкому пулемету системы “Маузер”, ждущий врагов, которые никогда не придут. Как это сказал Мотыга: “Может, их и нету совсем, этих врагов?” А если есть? Если придут?
Но враги все не шли и не шли, как, впрочем, и друзья. На распроданных участках бывшей коммуны выросли красивые коттеджи и виллы состоятельных буржуев: чиновников, адвокатов, врачей. Никто из них не работал на земле, не жил плодами собственного труда, не производил ничего общественно-полезного. Чиновники производили бумажки, адвокаты производили кляузы, врачи производили болезни. Все вместе они составляли тот чужой внешний мир, в котором без остатка растворилась светлая матаротская мечта.
Но были ли они врагами? Хилик вопросительно посматривал через открытую балконную дверь на портрет товарища Сталина, и ему казалось, что усатый вождь чуть заметно кивает. Да? Нет? Как жаль, что нельзя написать ему письмо, спросить, получить совет! Выбыл без права переписки… как не вовремя, как не вовремя…
А потом все вдруг решилось само собой. Со стороны Полосы стали прилетать ракеты, и враг определился яснее некуда. Хилик приободрился и даже сделал некоторые приготовления. Если враг не сдается, его уничтожают… Увы, теперь попасть в Хнун-Батум было практически невозможно: армия герметически запечатала границу бетонной стеной, видеокамерами наблюдения, минными полями, защитными зонами.
Запечатать-то она, может, и запечатала, однако решить задачу уничтожения врага армия определенно не спешила. Ракеты продолжали прилетать по нескольку раз на день, вызывая крайне вялую армейскую реакцию: бомбежку заброшенных складов, обстрел покинутых пустырей или точечную ликвидацию того или иного ракетчика-полостинца. Причем, последнее вызывало у полосят, скорее, радость, чем горе, ибо поставляло свежее сырье для полосования.
“Почему так происходит? — спрашивал себя Хилик Кофман и сам же давал ответ: — Потому что полосята — враги Матарота, а не враги армии. Конкретно твои враги. Следовательно, и справляться с ними должен конкретно ты”.
Но для того, чтобы справиться, нужно было прежде попасть в Полосу, то есть преодолеть пограничные препятствия. Так Хилик Кофман закономерно пришел к идее туннеля.
Сначала он копал сам, но быстро сообразил, что в одиночку много не накопает. Как никак, годы были уже не те, а на его плечах, вдобавок к туннелю, висело еще и немаленькое хозяйство: птичник, кукурузное поле, оранжерея…
Но где взять помощников? Полосята решительно не годились: ведь целью туннеля являлось не что иное, как уничтожение полосячьего врага. В работников из внешнего мира Хилик тоже не верил. Разве не таинственный внешний враг разрушил Матарот? А ну как воткнут нож в спину или просто донесут властям? Нет-нет, нельзя. Оставалась одна возможность: иностранные рабочие, лучше всего нелегалы. Эти не станут совать нос куда не надо, да и ябедничать им не с руки. Хилик навел справки и отправился на некий перекресток, где местные эксплуататоры набирали в сезон дешевую рабочую силу.
Чук и Гек понравились ему своим крайне настороженным видом. Они явно не доверяли коварному внешнему миру, и это роднило их с Хиликом. Фермер, рассказавший Кофману про перекресток, советовал брать надолго только таких, у кого есть паспорт. А у кого нет, тех на день, максимум, на неделю. Потому что беспаспортные, как правило, не просто нелегалы, но еще и в бегах от прежнего своего хозяина. Зачем влезать в проблемы с полицией или, еще того хуже, с бандитами?
— Есть паспорта? — спросил Хилик.
Таиландцы хмуро смотрели на него. “Нету, — понял Кофман. — Вас-то мне и надо”.
— Полезайте в кузов! — скомандовал он вслух.
Дома Хилик провел помощников в гостиную и предложил сесть. Таиландцы сели на пол. Хилик удивился, но виду не подал, а просто сел на пол напротив.
— Я не какой-нибудь там эксплуататор, — сказал он. — Платить за наемный труд не буду. Условия такие. Нас здесь трое. Значит, две трети выручки с хозяйства — ваши, за вычетом расходов. Жить будете в этом доме, питаться со мной. И еще: сидеть попрошу на стульях и на диване. Есть вопросы?
Чук и Гек молчали, глядя на портрет товарища Сталина. На их плоских лицах застыл благоговейный ужас.
— Что, узнали? — улыбнулся Хилик.
Чук и Гек синхронно кивнули, затем Гек поднял руку и сиплым голосом отчетливо произнес:
— Мотыга?
Это было первое услышанное от них слово, поэтому Хилик обрадовался установленному контакту, хотя и понятия не имел, откуда таиландцы знают Мотьку Мотыгу.
— Мотыга, Мотыга… — подтвердил он. — Рисовал, понятно, не он, но заказывал…
Договорить Хилик не успел. Подскочив, как ошпаренные, помощники ринулись в дверь. Кофман догнал их у самой калитки, да и то потому лишь, что беглецы замешкались со щеколдой. В последовавшем затем трудном диалоге, состоявшем, в основном, из жестов и гримас, выяснилось, что похожий портрет Чук и Гек уже видели. Более того, они уверяли, что в соседней с Таиландом стране под точно такими же портретами поубивали чертову уйму народу, причем поубивали мотыгами.
— Мильонз! — в ужасе шептал Чук.
Для большей наглядности он распластывался на полу, а Гек, сделав зверское лицо, заносил над головой друга воображаемую мотыгу.
