Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

И тут следует серия ударов ниже пояса: Милош во время войны жил по литовскому паспорту, чем обеспе­чил себе личную безопасность. В войну каждый ста­рался обзавестись липовыми документами; в чем раз­ница между кенкартой и литовским паспортом, Путра­мент не объясняет. Да и разве человек, обладавший — по словам самого Путрамента — громадным литера­турным даром, не имел права сделать все, чтобы вы­жить и стать летописцем страшного времени? Допус­тим, что не имел; тогда зачем было его удерживать в Польше силой, мотивируя это желанием спасти выда­ющийся талант? Если после войны ради спасения Ми­лоша у него хотели отобрать паспорт, почему во время войны ему самому нельзя было спасаться с помощью паспорта? Нет, Путрамент мало чему научился у Вы­шинского. Как бывший полицейский осведомитель, я не верю, что Ежи Путрамент был агентом НКВД, о чем сам он говорит с юмором и присущей ему горячнос­тью; свой донос он написал плохо.

И еще один запрещенный удар: Путрамент утверж­дает, что, когда Милош выбрал свободу, американцы отказали ему во въездной визе. Почему — нетрудно до­гадаться, и Путраменту легче, чем многим другим; но я попытаюсь дать объяснение на основании собствен­ного опыта. Когда стукача пристраивают на работу, следом за ним пускают дезинформацию: дескать, он реакционер, противник режима, мечтает о реставрации капитализма и т. д. Таким образом агенту создают максимально благоприятные условия: окружающие принимают его за своего и выкладывают все, что дума­ют, а уж он знает, как поступать дальше. Если же на За­пад удирает человек масштаба Милоша, о нем распро­страняют информацию противоположного свойства: дескать, он был агентом органов безопасности, анти­американски настроен, ради денег и житейских благ доносил на своих коллег и т. д., и т. п. Для вящей убеди­тельности изготавливаются поддельные фотокопии документов, подкрепленные устными показаниями свидетелей и соответствующими измышлениями. На проверку такого рода дезинформации уходят годы; но полностью рассеять подозрения удается далеко не все­гда. Я никогда не читал прозы Путрамента, но в роли доносчика он меня разочаровал; хотя, думаю, для него донос то же самое, что для меня: наиболее любезный сердцу жанр.

Я много написал о Путраменте и Милоше, что на первый взгляд имеет мало общего с заголовком «Goofy, the Dog», но сделано это сознательно. Если Пу­трамент когда-нибудь рискнет остаться на Западе, ему не придется преодолевать такие трудности, с какими столкнулись Милош и я. Сколь ни скверный из него доносчик, но годика два он не будет испытывать фи­нансовых затруднений, однако потом умрет с голоду, и произойдет это в тот самый день, когда он попыта­ется написать одну страницу прозы. Я, кстати, нема­лым обязан Путраменту: однажды, сидя в берлинском Клубе журналистов, я прочитал в «Известиях» паск­виль на свою персону, где говорилось, что я растли­тель душ; что я общественно вредный элемент; что таких, как я, нельзя... и так далее, в том же роде. «Извес­тия», как мы знаем, выходят в России, но автором до­носа был польский писатель Ежи Путрамент. Дело происходило в июле тысяча девятьсот пятьдесят вось­мого года; отложив газету, я впервые подумал, что, воз­можно, мне никогда уже не вернуться в Польшу. Так оно и случилось.

Я, Goofy, the Dog, когда началась заварушка во Вьет­наме, пошел в американское консульство в Палермо и попросил разрешения вступить в американскую ар­мию и отправиться на войну. Мне объяснили, что это возможно лишь при одном условии: если я получу эмигрантскую визу и запишусь в армию на террито­рии США. Но ведь сказал же президент Кеннеди в сво­ей инаугурационной речи: «Не спрашивай, что Соеди­ненные Штаты Америки могут для тебя сделать. Спро­си самого себя, что ты вместе с Америкой можешь сделать для всех людей на свете».

Я, Goofy, the Dog, для Америки ничего не могу сде­лать. Но Путрамент и ему подобные могут, и немало. Когда после того, как я выбрал свободу, американские журналисты спрашивали, что, по моему мнению, должны делать американцы, дабы продемонстриро­вать полякам свою симпатию, я не нашел ответа. Сей­час я знал бы, что им посоветовать. Нужно давать сти­пендии и вообще всячески поддерживать людей вроде нашего Мыслителя. Пускай те к вам ездят и потом оп­левывают вашу великую и прекрасную страну — каж­дый читатель в Польше будет понимать их слова на­оборот. Пускай пишут о вашей прекрасной литерату­ре, что она никуда не годится; пускай пишут о ваших прекрасных солдатах, что они преступники; пускай пишут о генерале Паттоне, что он трус, а о ваших заво­дах, где люди зарабатывают на жизнь, что это ад, уни­жающий и оболванивающий человека. Но пишут пус­кай только такое; я же хотел всего лишь отдать свою кровь, однако она оказалась недостаточно хороша для звездного флага. И, ради бога, не спрашивайте нас, что мы можем сделать. Я не могу сделать ничего.

Владимир Маяковский

Конечно, лучше всего было б жить так, как жил Феликс Дзержинский. И вообще, надо крепко запомнить, что хорошо живется только за счет рабочего класса; к со­жалению, это не всегда возможно. Сию печальную ис­тину вы осознаете лишь после того, как попросили по­литического убежища, и единственное ваше имущест­во — клеенчатая сумка, в которую американский народ вложил свой дар беглецу из-за железного занавеса: зуб­ную щетку, полотенце и мыло. Содержимое сумки можно загнать за пятьдесят пфеннигов; но должно очень повезти, чтоб нашелся идиот, который пожелает это купить.

А как быть, если вам по-прежнему хочется писать? Дело упрощается, если вы бывший коммунист, член ЦК или высокий чин из Управления безопасности; шпион или дипломат. Беглец из-за железного занавеса, кото­рый шпионил в пользу Кремля, вырывал у своих брать­ев ногти или стрелял им в затылок, всегда найдет за­ботливых покровителей, поскольку является козырем в пропагандистской игре и может пригодиться для борьбы с коммунизмом; порядочный человек, кото­рый ни коммунистом, ни шпионом никогда не был, для западного общества только лишняя обуза; всем прекрасно известно, что народы Восточной Европы ненавидят commies, и такого человека нельзя исполь­зовать в целях пропаганды. Заявление, что вечером темно, а утром светло, на Западе сенсацией не стано­вится. Перебежчика ждут годы мытарств, унижений, ожидания визы; годы пустоты и отчаяния.

Не стоит также прикидываться разочарованным писателем-коммунистом. До пятьдесят шестого года такие номера проходили, но потом, благодаря Хруще­ву, ситуация изменилась, и сегодня красный интеллек­туал уже не может, раздирая на себе одежды, сокру­шаться, что ничего не знал о миллионах, замученных в тюрьмах и лагерях; не может публично недоумевать, как это он не замечал прогрессирующего обнищания страны и страданий своих близких, про которых ста­рался писать правду. Короче: он не может утверждать, что не видел и не слышал того, что видели и слышали все от мала до велика, каждый рабочий и каждый прохожий. Конечно, от красных мыслителей нельзя тре­бовать чересчур многого; но теперь им уже ничто не поможет. А вот шпионы и сановники по-прежнему бу­дут встречать радушный прием и жить припеваючи. До поры до времени, разумеется. Книга Кривицкого «I was Stalin's agent»[38] заканчивается словами: «Мне в очередной раз повезло». Автор имеет в виду неудавше­еся покушение: тогда он уцелел, но полгода спустя был найден мертвым в вашингтонской гостинице. Commies везет сплошь и рядом; только со смертью шутки плохи.

Но что же все-таки делать пишущему человеку, ко­торый никогда не состоял в партии; который не сочи­нял гимнов в честь политической полиции и которого отказывались издавать на родине по причине его не­лояльности? Задача не из легких. Попробуем подумать, как следует поступать, когда ты подыхаешь с голоду, ни один издатель не дает аванса, а за углом уже поджида­ют неумолимые кредиторы.

Притворяться сумасшедшим непросто, но можно на­учиться, если проявить настойчивость и смекалку. Лег­че всего симулировать манию преследования; на это, правда, требуется время. Когда мы убеждаемся, что де­нег осталось только на два месяца, — пора начинать. В один прекрасный день мы отправляемся в комиссари­ат полиции с просьбой выдать разрешение на ноше­ние оружия. На вопрос, для какой цели нам понадобился пятнадцатизарядный пистолет марки FN, отве­чаем, что за нами уже несколько недель следит какой-то субъект в кожаном пальто, черных очках и с трос­тью в руке; попутно мы высказываем предположение, что в трости у него — шпага («Gilda» starring by Rita Hayworth and Glenn Ford[39]). Естественно, нас вышвыри­вают ко всем чертям. Через пару дней мы опять прихо­дим и рассказываем ту же историю, с той лишь разни­цей, что теперь за нами ходит по пятам совершенно другой человек, без очков, но с портфелем; мы полага­ем, что в портфеле у вышеупомянутого незнакомца бомба с часовым механизмом, которую он хочет под­ложить в багажник нашего автомобиля («А Touch of Evil» directed by Orson Welles[40]). На вопрос, есть ли у нас машина, мы отвечаем, что нет; но иногда мы берем такси, и вышеозначенный субъект вполне может су­нуть туда свою бомбу. Опять нас выгоняют в шею; но в комиссариате уже усекли, что мы приходили два раза; можно даже три или четыре, но не больше.