– Он состоявшаяся личность, – сказала Мариэтта. – А ты. Мод, ничего не понимаешь! Только и знаешь, что вредничать. Во-первых, он получает большие комиссионные от продажи пылесосов. Во-вторых, если ему удастся продать свое компьютерное изобретение, он заработает тридцать миллионов. А вырастила его одна мать, библиотекарша. Отец умер, когда он был еще ребенком.
– От чего?
– От передозировки наркоза. Врачи решили, что у него что-то с сердцем, и дали ему наркоз. Он даже не смог сказать последнее «прости», хотя и пытался. Стив говорит, он умер, не проронив ни звука.
– Бедняжка Стив, – сказала мамочка. – Как он, должно быть, одинок. Мариэтта, надеюсь, ты не станешь разбивать ему сердце.
– Я Мариэтту знаю, – сказала я. – Она будет его преследовать, а когда он попадется в ее сети, потеряет к нему всякий интерес.
– Ну все, нам пора! – сказала мамочка. – У нас полно дел. Бензоколонка, больница, потом по магазинам, а если останется время, надо еще и на кладбище заехать – посмотреть, что там недавно устроили за безобразие.
– Расскажи еще немножечко про то, как живут богатые, – попросила Мариэтта.
– Бедные люди носят яркую одежду, а богатые предпочитают тусклые тона, – сказала мамочка, обведя нас взглядом.
– Приглушенные, – хором поправили ее мы.
– Пока мы не разбогатели, будем носить все яркое, – сказала мамочка. – Впрочем, может быть, вам это уже не нравится?
– Только яркое! – завопили мы. – Как оперенье павлина! Все охристое, изумрудное, салатовое.
– Парчовое, – сказал Пирс.
– Парча – это не цвет, – презрительно заметила Мариэтта.
– Вот чего я желаю всем своим детям: красоты, ума, чувства юмора и высокого роста, – сказала мамочка. – Долго ли продержишься на красоте?
– От восемнадцати до сорока пяти, – ответили мы. – Потом пластическая операция.
Пока мамочка смотрелась в пудреницу, мы кружились в импровизированном танце, напевая:
– Бирюзовый, лимонный, багровый, сиреневый, алый, лиловый! – Это Теодор еще раньше сочинил.
– Черт возьми, – сказал Теодор. – Над этой песней надо еще поработать.
– Мам, расскажи, что нас ждет! – сказала я, когда мы, напевшись и наплясавшись, в изнеможении повалились на пол.
– Да, мамочка! – закричали все остальные. – Предскажи будущее!
– Каждый из вас получит от меня предсказание, – сказала мамочка и прищурилась.
– Эй, подождите! – крикнул Теодор. – Вы правда считаете, что песенка ничего?
– Теодор! – зашипели на него мы. – Заткнись. Мы ждем предсказаний.
– Тебе, мой младший сын, – волшебный дар кулинара. Вижу тебя в поварском колпаке, выходящим из кухни самого роскошного нью-йоркского ресторана. Твоего собственного!
Леопольд благодарно кивнул.
– Тебе, Теодор, – твое имя в неоновых огнях на рекламе самого популярного бродвейского мюзикла.
– Сколько он выдержит представлений? – спросил Теодор.
– Не знаю, – сказала мамочка. – Сотни. Тысячи. А тебе, Мод, – дар быть неотразимой для мужчин. И дар этот с годами не иссякнет.
– Я тоже такое хочу! – сказала Мариэтта.
– Нет, Мариэтта, – сказала мамочка. – Ты тоже можешь быть неотразимой, но ты – ты будешь писать стихи, будешь читать их со сцены, в серебряном платье с шифоновым шарфом. Или ты предпочитаешь карьеру психиатра? – Мариэтта покачала головой. – Отлично, значит, будешь поэтом.
– Мама, а если мне не удастся написать ничего оригинального?
– Единственное, что мешает тебе быть оригинальной, так это ошибочное убеждение, что тебя кто-то слушает. Возьми все из старых книг, замени слово-другое, никто и не заметит.
– Правда? – промурлыкала, как довольная кошка, Мариэтта. На мгновение мне показалось, что она вот-вот начнет вылизываться.
– А со мной что? – спросил Пирс.
– Проще простого, – сказала мамочка. – Ты станешь знаменитым киноактером.
– Круто, – сказал Пирс. – Работы много будет?
– Нет. Все вы должны помогать друг другу, не забывать друг друга ни в горе, ни в радости и перестать грызться.
– Это, пожалуй, слишком, – сказал Теодор, и мы направились к двери.
– А у англичанина какая машина? – спросила я, когда мы все упихивались в нашу.
Хорошо бы, у него была новая. В нашей машине пахнет плесенью и ржавчиной, хотя Теодор и обтянул сиденья искусственным мехом тигровой расцветки. Из-под днища все время дымит, и Пирс ничего не может с этим поделать, только постоянно бормочет себе под нос что-то про каталитический дожигатель.
Руль и приборная доска заросли паутиной. Пирс как-то хотел ее смахнуть, но мы не разрешили – мы давно уже привязались к живущему в машине пауку. Это не коричневый паук-отшельник, а какой-то другой, с мощным желтым задом, которым он любит вызывающе покачивать. Пауку нравится ездить с нами на прогулки – это всегда видно по тому, как он начинает махать лапками. Иногда мы приносим сонную муху и суем гостинец ему в паутину.
– Ты разжирел, – сказала Мариэтта Леопольду, сидящему у нее на коленях. – Полюбуйтесь! – Она ущипнула его за бока. – Настоящие жопьи ушки.
– Терпеть не могу этого выражения, – сказала я. – Так какая у англичанина машина?
– По-моему, арендованная, – сказала мамочка, пытавшаяся выехать со двора задом. Она терпеть не может ездить задом, потому что считает это противным Божьему промыслу. – Это что такое? Я на кого-то наехала?
– Я разжирел? – сказал Леопольд. – Вы правда думаете, что я жирный?
– Ну разве ты можешь быть жирным? – сказала я. – Тебе же всего шесть лет.
– Тебе-то откуда знать? – сказал он. – Ты же без очков ничего не видишь. Надо мне больше приседаний делать.
– Зацикленность на собственном теле – признак душевного убожества. Я думала, членам моей семьи оно не свойственно, – сказала мамочка, чудом не наехав на дерево.
– Мам, хочешь, я поведу? – предложил Пирс.
– Нет, Пирс, спасибо. В этом нет необходимости. Может, вам не нравится, как я вожу, но я хотя бы еду медленно и никогда не попадаю в аварии.
– Иногда мне кажется, что в прошлой жизни я была деревом, – сказала я. – Помню, как меня распилили пополам. Противное ощущение.
– Леопольд, пересядь к Теодору, – сказала Мариэтта. – Ты слишком тяжелый, у меня от тебя ноги зудят.
– Только не ко мне, – сказал Теодор. – Я только что выгладил брюки.
– Все меня ненавидят, – сказал Леопольд.
– Садись ко мне, – сказала я. – Я тебя не ненавижу. Я не такая, как они.
Леопольд перелез через Теодора, сел ко мне на колени, свернулся калачиком и обвил руками мою шею. Я потерла его животик, твердый и круглый, как половинка дыни.
– Малыш мой любименький, – сказала я и, самодовольно ухмыляясь, обвела взглядом остальных.
Пирс повернулся ко мне.
– Ты хуже мамочки сюсюкаешь.
– Она сюсюкает умиротворяюще, – сказала Мариэтта.
– Слащаво, – сказал Теодор. – Типичное поведение женщины определенного возраста.
– Кретины слабоумные! – сказала я.
– Дети! – сказала мамочка. – Я этого не потерплю! Вы что, не можете не ругаться? Я так в аварию попаду. Какие вы все озлобленные!
– Убери руки с моей шеи, – сказала я Леопольду. – Ты меня задушишь.
– В лифте мама вечно всем улыбается и со всеми здоровается, – сказал Пирс.
– А в супермаркете пытается очаровать кассиршу, – сказала Мариэтта.
– Ей хочется, чтобы все ее любили, – сказал Теодор. – Чтобы доказать, что лучше ее никого нет. Это так утомляет.
– Как сучка, которая валится на спину, едва завидев кобеля, – сказала Мариэтта.
– Вы правы, – сказала мамочка. – Это утомляет. Действительно, почему я не веду себя как вы? Почему не злюсь, почему никого не оскорбляю? Вот умру, может, вы хоть тогда поймете, как были ко мне несправедливы.
– А я, я ведь не такой, да? – спросил Леопольд.
– Может, мне покраситься в брюнетку, а спереди высветлить две пряди, как у невесты Дракулы? – сказала я.
– Слишком примитивно, – сказала Мариэтта.
– Ничего оригинального, – сказал Теодор.
– А по-моему, круто, – сказал Пирс. – А можно это, ну, в блондинку.
Больница имени Гарри и Наоми Розенталь представляла собой небольшое бетонное здание, фасадом развернутое к Большому Медвежьему озеру и атомной электростанции Гитчи Маниту. Леопольду пришлось ждать в вестибюле. Мы забыли, что детей до четырнадцати к больным не пускают. Остальным разрешили заходить по трое. Я пошла в первой тройке. У двери в палату Эдварда стояли Фред и еще какой-то полицейский.
– Он опасен? – спросила мамочка.
– Как только ему станет лучше, мы заберем его в тюрьму, – сказал Фред. – Кстати, миссис Сливенович, я бы хотел потом переговорить с вами наедине.
– О чем это? – сказала мамочка, входя в палату. – Да-да, конечно.
Я собиралась было войти за ней, но Фред схватил меня за руку. Теодор насторожился, но ждать меня не стал и скрылся за дверью.
– Я хочу попросить у твоей матери разрешения пригласить тебя на свидание, – сказал Фред.
