Был момент, когда рисунок озера, полностью скрытого густым туманом, угадывался лишь по окружающим его покрытым снегом горам. Затем внезапно солнце пронзило всю эту массу, создав внутри нее ослепительный опаловый отлив, который стремился рассеяться в вышине, продолжая полностью скрывать противоположный берег. Это явление он наблюдал сотни раз. Так что мог по нему вычислить время. У него не было никаких других корней, кроме этих — исключительно чувственных. Ему нужно было бы лечь, попытаться поспать несколько часов, сбросить усталость от бесконечного путешествия, начавшегося на берегу Тихого океана, но он предпочитал оставаться здесь, в этом выступе, созерцая эту картину, и свет окутывал его со всех сторон.
Да, он несколько удивился, когда женщина, подошедшая отворить решетку, сказала ему, что доктор находится «на лужайке» и что он, если желает, может подняться к нему туда. Она же пояснила, что между домом доктора и этой самой лужайкой, расположенной наверху, на склоне, не больше пяти минут ходьбы и что заблудиться совершенно невозможно. Однако туда пришлось карабкаться по крутой тропинке, и казалось по меньшей мере странным — даже ему, не слишком склонному баловать себя и требовать, чтобы все бросались его встречать, — что, несмотря на обстоятельства, Орландини не счел нужным избавить его от дополнительной нагрузки после ночи, проведенной в самолете, и не дождался его в кабинете, чтобы принять в назначенное время.
Проделанный путь заставил его задуматься над одной коротенькой фразой, оброненной гувернанткой, секретаршей или санитаркой тогда, когда она закрывала решетку: «Доктор никогда не принимает по воскресеньям, за исключением чрезвычайных случаев». Было в самом деле воскресенье; он упустил это из виду из-за смены временных поясов после Лос-Анджелеса и инцидента в аэропорту Кеннеди, явившегося непосредственной причиной его появления в этих краях. И все же Орландини был не из тех людей, что разгуливают среди цветущих яблонь, слив и персиковых деревьев в момент назначенной встречи, и если он так поступил, то за этим скрывалось совершенно определенное намерение — понаблюдать за его реакцией, с самого начала разрядить атмосферу и показать ему, что нет причины для беспокойства и что он, профессор Орландини, отказывается его включать в число чрезвычайных случаев.
Арам удовольствовался этим объяснением, показавшимся ему самым логичным. Надо сказать, вид этих уступов, нависающих над озером, подействовал на него успокаивающе. Такой радостный и такой ласковый, купающийся в лучах солнца пейзаж, что он бы не удивился, услышав вдруг, как зазвенели один за другим, отвечая на призывы легкого ветерка, колокольчики, спрятанные в усыпанных цветами, похожих на рукава цыганских рубашек ветвях. Орландини, конечно, принял это обстоятельство во внимание, и оно конечно же стало частью его плана и его терапии. И все же забираться сюда было тяжело. Здешние жители, равно как и жители Арльберга, Тироля, Доломитовых Альп, прилаживают свои тропинки на склонах холмов, как лесенки, не заботясь о крутизне.
Тогда-то он и заметил наверху, в небе, белую точку. Он остановился перед препятствием в виде двух толстых скрещенных шестов, покрытых мхом, которые преграждали вход на выгон. Маленький белый предмет поднимался вертикально, словно подхваченный струей более теплого потока, подобно пузырьку воздуха в пробирке с водой, потом внезапно замирал на конце нити, на вершине этого восходящего столба. Такое развлечение Араму было знакомо. Поскольку ребенком он тоже забавлялся этим, совсем неподалеку отсюда. Времяпрепровождение, которое несчастные, не имеющие ни малейшего представления о той смертельной скуке, которая порой порождается большим успехом, не преминули бы посчитать странным для столь знаменитого специалиста. Они были бы удивлены меньше, если бы застали профессора Орландо Орландини собирающим первоцветы и нарциссы, играющим на флейте или свирели — в надвинутой на лоб фетровой шляпе, отороченной барсучьим мехом, — либо во главе банды молодцов, надрывающих горло и легкие тирольскими песнями, чем если бы увидели его таким, в галошах, с засученными рукавами, в жилетке из овчины, отнюдь не за укрощением диких лошадей и раскручиванием лассо, а очень спокойным, умиротворенным, стоящим среди весенней травы с горьковато-сладковатым запахом, запускающим бумажного змея.
Арам издалека помахал ему, и Орландо ответил, но не двинулся с места, по-прежнему держа в руках нить и как бы находясь во власти этой птицы, распластавшейся на трехсотфутовой высоте. То был не ястреб и не сокол, не коршун и не балобан, что кружит вверху над собаками и охотниками, ожидая на своем залитом солнцем уступе, когда свора поднимает под ним дичь, а просто бумажная парящая птица, разрисованная филигранно по голубому, с обтекаемой формой, где надо, устойчивая или дрожащая в зависимости от воздушного потока и вычерчивающая в своем стремлении достичь зенита безобидный узор, никак не связанный с хищными инстинктами.
Еще один умиротворяющий образ, возникший на фоне уходящего дня. Арам получил полную компенсацию за потраченные усилия. Однако доктор был не один: рядом с ним выделывал неистовую сарабанду мальчишка, который из-за возбуждения казался слегка одержимым. Арам отметил про себя, что Орландо не может ни отпустить свою птицу, ни быстро вернуть ее на землю, и поэтому следовало подойти к нему. Он перелез через заграждение и, поднявшись по откосу, через несколько секунд был рядом с Орландо, преобразившимся в сокольничьего и наблюдающим за своей птицей.
— Чей это? — спросил он, указывая на мальчишку, который продолжал топтать траву, испуская пронзительные крики. Напрашивалась мысль, откуда он взялся здесь, посреди этого пасторального покоя. Очевидно, из соседнего шале.
— Мой, — ответил Орландо. — Чей же он может быть еще? Между ними возобновилась игра, та же, что всегда. Чтобы сразу же снова обрести «атмосферу раскованности» их прежних встреч. Однако у ребенка был слегка косой разрез глаз, что еще больше усложняло игру предположений.
— Вас это удивляет?
Арам слишком много повидал, следуя от одной своей гавани к другой, чтобы делать большие глаза всякий раз, когда случай предоставлял ему возможность прийти в замешательство. Он достаточно хорошо знал этого человека, чтобы не удивляться ни его фокусам, ни его похождениям. Эликсир молодости, если хотите! Невзирая на то, что Орландини подходил к возрасту, когда ему надлежало бы следовать тем рекомендациям, которые он давал своим пациентам. Отсюда недалеко до предположения, что он поддался чарам какой-нибудь гейши, перебазировавшейся на водуазскую Ривьеру…
Второй раз с момента приезда — после столь долгого отсутствия это прямо бросалось в глаза — у него возникло впечатление, что он видит доказательство накатывания азиатской волны на Европу, на старый мир. На этот раз — из-за несколько загадочного присутствия этого ребенка, изображающего волнистое движение огромной змеи.
Ребенок скрылся за изгородью. Было совершенно очевидно, что, назвавшись его отцом, Орландини всего лишь пошутил.
— Куда он делся? А что мне делать с этим хищником? Косвенный способ дать Араму понять, что этот большой мирный ястреб, которым он только что управлял, ему не принадлежит и что только удовольствие следить за его полетом в поднимающихся от озера потоках воздуха вынуждало его терпеть неугомонного мальчишку. Орландо начал подтягивать нить к себе и наматывать ее на катушку. Парящая высоко в небе птица вместо того, чтобы снижаться по прямой, спускалась к ним плавными кругами. Для птиц, населяющих эти заросшие травой склоны и кусты, такое грациозное балансирование не ассоциировалось ни с каким сигналом опасности. Никакой смертью этот освещенный прозрачный предмет не угрожал. Падение убыстрилось только во время последней фазы снижения. Орландо подобрал воздушный корабль, который спикировал в люцерну, и, отметив, что передняя часть слегка повреждена, прицепил его к изгороди, сказав:
— Этот юный вибрион, на которого вы, конечно, обратили внимание, его здесь найдет.
Они пересекли выгон в обратном направлении и оказались на той же тропинке.
— Представьте себе, что он, этот чертенок, приобщил меня к подобным забавам. Честное слово!.. Когда я внизу вдруг вижу в небе его бумажного змея, у меня возникает желание бросить клиентов и бежать сюда. С благоразумием не слишком, так ведь? Если, конечно, дело здесь не в желании подышать чистым воздухом на вершине холма. В желании ускользнуть от тоски, гложущей то одних, то других. Видите ли, следует остерегаться юных, особенно детей. Искушения, сожаления… понимание того, что наше время прошло, приходят к нам всегда от них. Только разве запретишь себе смотреть, как они двигаются в пространстве, которое уже не является нашим, управляются с действительностью, которая от нас ускользнула? Они — составная часть бытия, которое принадлежит им и которое мы не можем с ними разделить. И все же… скажу я вам, я провел здесь два часа, забавляясь с этой ниткой… а мне надо дописывать доклад, который я должен делать не то во вторник, не то в среду в Лондоне на Конгрессе по кардиологии. В принципе я должен лететь завтра утром. А вернусь в конце недели. Надеюсь, вы побудете здесь?
