— Дайте-ка мне чаю, горячего чаю. И что там у вас осталось в холодильнике? А потом — в ванну погорячей.
Начав с чая, она съела и котлетку, не разрешив разогревать ее, чтобы не терять времени. После чего стала рассказывать.
— Ты, Семен, хочешь, куксись, а хочешь, нет, но я ночью вызвала твою бывшую супружницу. Благо телефон ее есть. Все же мать. И пригодится носить передачи. Сможет и подежурить. Она прибудет завтра-послезавтра. Это первое. И ты не надувайся на нее, сам знаешь, она была не очень счастлива со своим. Второе: была я в театре и очень любовалась. Бинокль у вас отличный, себе я как-то не собралась купить такой, а ты, Семен, мне не подарил. Что можно сказать о девчонке? Вкус у Виктора есть, великолепная девушка!
«Итак, Виктора она одобряет, вкус, а не его умственные способности. Влюбиться в актрису! Надо же!» — думал Семен.
— Все-таки у него ум с вентилятором, — продолжала старуха. — Он унаследовал его от матушки. Я не хочу бросать в ее огород дохлых кошек, человек, говорят, вправе жить, как он хочет. Но только легкомысленный человек может влюбиться в артистку. И еще — ценящий красоту. Виктор такой. Я бы сама влюбилась в нее, но все же это крайность. Надо иметь голову.
Зал в оперетте оказался большой, люди собрались в достаточном количестве, ей пришлось даже сидеть на приставном стульчике. Оказалось, это удобно. Артисты пели, плясали и прочее — оперетка! Сначала плясал какой-то бородатый и говорил глупости. Затем шли номера… Выступил какой-то в рогатом парике и пел, хотя голоса никакого. Зато галстук в три этажа! А потом вышла красоточка, она и танцевала, и пела. Слушая, Марья Семеновна морщилась — голосок так себе, не быть ей примадонной. С танцем много лучше, а волосы просто роскошные. Да и сам номер был мил, и платье ей дали изумительное, вроде рыбьей чешуи.
Семен далее слушал уже с любопытством.
Что значит хорошая оптика! Марья Семеновна разглядела в бинокль, что и зубы у актрисы были прекрасные, а вот ресницы наклеены, брови выщипаны. Конечно, это профессиональное — выщипанные брови, а жаль.
Затем Марья Семеновна побывала в квартире, где живет Татьяна. Слава Господу, кроме нее, там все старухи, и даже есть одна фронтовая сестра! Еще и рядом воевала, под Можайском!
— Ну, та медсестра, а я полковник. Естественно, чаек мы организовали на скорую руку, стали говорить. Я расспрашивала о Викторе. И они мне рассказали, старые лягушки-квакушки, что у нее было к Виктору ответное чувство. А почему же ему не быть? Парень рослый, кудрявый. Мотоцикл есть, деньжата водятся. Ты, Семен, оставлял ему слишком много. Зачем? Откупаешься от своей неприязни? Глупо… Так вот, говорили мы чисто практически. Старухи горевали, что парень разбился. Да, они помнят и мотоциклетный треск, и того режиссера: ни с чем убрался, а целил остаться. Девка, конечно, порченая, с гнильцой. Интеллигентка! Чернильная кровь!.. И вот что мне рассказали, такие сделаны наблюдения: она определенно беременна! Да, да, голубь мой, от Виктора, тут нашего брата не проведешь. И сейчас в стадии колебания. Первый срок пропустила, потом взбрыкнула, теперь ждет второго срока для аборта. Девочка все же не без сердца, ей жалко ребеночка. Но и театр манит, а там режиссеры, роли и прочая чепуха. Так что все и в ее руках, и в руках случая. А мне нужен наследник! Наш, Герасимов, мы обязаны сохранить ее ребенка. Да, да, обязаны! Груша думает то же самое.
— Груша? — спросил Петр Иванович.
— Я побывала у Аграфены, сестры. Она думает то же самое: надо сохранить. Вопрос стоит ребром: быть или не быть дальше нашему роду. На вас надежды мало. Семен уже стар, Пашка, племянник, какой-то с завитком, а за тридцать.
— Значит, к тетке ходила? — задумчиво переспросил Семен и значительно посмотрел на мать. Он понимал, чего ей стоило пойти к сестре первой. Уж и бесилась, наверное.
— Да, милые мои, — говорила старуха. — Вообразите всю меру моего смирения: поклонилась ей первая.
Семен молчал.
— Сидели мы недолго, и меня поразило то, что она уже пронюхала. Да, да, она не добра ко мне. Но мы посидели. Она поставила чайку, дала ириски — всегда скупа. И знает, что я в рот не беру ириски, хоть ты в меня из пушки целься. Лучше всего колотый сахар, но ириски? Неужели не нашлось конфет? Все-таки Павел художник, зарабатывает неплохо, у нее пенсия. А домик у них чистенький, аккуратненький. Все мы добиваемся квартир в новостройках, а они живут в своем доме! Окраина, обтаявшая дорожка. Будто в молодость вернулась. Прелесть! И в этом Грушин характер! Могла бы добиться квартиры: брат не без заслуг, сама одно время работала в обкоме, машинисткой. Да и я всегда помогу, только попроси. Так не захотела. Знаю, что и Павел такой, что в основе их характеров заложено это «нет».
Петр Иванович улыбался, а старуха продолжала рассказ:
— Значит, меня ограничили чаем с ирисками, но кое-что я заметила. В этом микродомике только две комнаты, одна — Павлова мастерская, хотя он мог бы получить отдельную. Но надо хлопотать, а он размазня. Но так прелестно: мольберт красного дерева, отцовский, узкая кровать. Все так сухо, аскетично, приятно. Это, конечно, влияние тетки. Груша сама такая же схимница, замуж не шла, в старых девах сидит. Схима в наше время? И смешно, и трогательно.
— Ну, а сама? — сказал Семен. — У тебя просто другой вариант схимы, вот и все.
— Я живу полной жизнью. Можешь себе представить, кончается двадцатый век, а они сидят в своей пригородной раковине! Приходит Павел. Поздоровался, сказал два слова и молчит, пьет чай с ирисками. С чаю, думаю, он и болен. Худой, щеки запали. Полагаю, сестра его кормит плохо. Скупердяйка! В конце концов, сестра… Ну, я прощу, помиримся. Но Павел, мало того, что не женат, еще и покашливает. Как из бочонка: бух! бух! Ладошкой рот прикрывает. Сам сухонький такой, но глаза интересные, в отца удался. Так что же, — и Марья Семеновна ударила кулаком по столу, — происходит с нашим семейством? Павел болен, к тому же, он еще не женат. Вся комната у него увешана картинками. Сидит и пишет, молчит и пишет… Что же это такое? Куда сестра смотрит? Это эгоизм: держать парня возле себя, потому что она хочет властвовать на кухне. Нужны дети для продолжения рода, кончаются Герасимовы! Ему надо найти хорошую деревенскую девушку. Знаешь, в деревнях случаются чудные девушки, здоровые, веселые. А то возьмут какую-нибудь городскую щуку, и та последние силы и деньги из него высосет! Павлу — деревенская девушка! Это я запишу. Теперь другое, Семен. Твой сын в смертельной опасности, проникающая рана в мозг… Ты можешь ненавидеть свою стерву, я лично ее тоже не выношу, но сын ее любит. Я ковырялась в его дневнике…
— Но, муттер, — удивился, откинувшись, Семен. — В дневник-то зачем?…
Он многое, очень многое не любил в сыне, а терпел. Его успех у женщин был равен удачам жены у мужчин. Но беда примирила их, и теперь он ощущал и виноватость, и острую, жалящую сердце, жалость.
— Я свой человек, — продолжала старуха, — за стены не выйдет. А мне нужно было кое-что знать. Посмотри-ка, оба вы дулись, как ежи, иглы выставили друг на друга. А неприятности расхлебываю я одна. На мне все держится, я все тяну! Помру — что будешь делать? Так вот мое решение, Сема, все отладить заранее, чтобы помереть спокойно. Три холостяка в семье Герасимовых, и один из них в больнице, почти безнадежен. С ума сойти! Посмотрел бы отец, что сталось с его родом. Я не допущу такого! Женись!
— Хватит об этом, — попросил Семен.
Марья Семеновна зло посмотрела на него. И хотя она не выносила мужиков-шатунов, Семену бы простила. Вон, сосед Бурмакин уже трижды женат, у одной двое детей, у второй — семеро, и третья недавно родила. Скоро не продохнешь от Бурмакиных.
— Ладно, — ответила старуха. — Я тоже устала от вас. Передохнём, а ты расскажи, что на заводе.
— Перед моим уходом один там травму получил.
— Какой это? — заинтересованно спросила Марья Семеновна.
— Ты его не знаешь. Опять волосы… Понимаешь, он молодой, а они теперь волосатики, не только мой Виктор («Ага, мой!» — торжествовала старуха). Ну, подтянут их сеточкой, а волоски все же торчат. Этот же работал в камилавке, на дьячка похож, только подрясника не хватает: бороденка, усы, волосы по плечи. Короче, захватило за волосы и прикрутило к станку. Остальное ты себе представляешь.
— Раньше такое происходило только с женщинами, мы надевали косынки.
— Парни их не наденут, — сказал Семен. — В том-то и беда. Гробануло парня. Отлежится, но вернется ли на завод?
— Да, — вздохнула старуха.
Семен посмотрел на Петра Ивановича. Ощутил вдруг тоску по его улыбке, словно плавающей в воздухе, действующей как масло на ожог.
Затрещал телефон. Семен снял трубку, буркнул что-то и повесил ее. Заворчал:
— Черт! Опять тащись…
— Что? Ты же свободен сегодня.
— Пятеро вдруг уволились, плавка срывается.
