– Хрен оно будет работать, твоё начальство. Ему руководить надо.
– А нечем! Нечем, Володя! Руководи, хошь, женой, курями, поросятами...
– Начальство найдёт чем, не боись.
Тут музыка заиграла, барабан застучал: несут жмурика. Впереди крышку волокут, позади сотрудники топают, нехорошим словом покойника поминают. И настроение у всех веселое! Раз – погода хорошая. Два – с работы ушли. Три – с похорон домой. Рабочий день, а вроде как праздник.
Мы руками машем: сюда, мол, сюда!
Начальник в галифе подошел, всё оглядел:
– Молодцы, – говорит. – И могила хорошая, и место не хуже. Бугорок – не низинка.
А мы:
– Стараемся, гражданин командир. Как для вас.
Тут дождичек брызнул, глину смочил. У нас и со спирту ноги разъезжаются, а теперь и подавно.
– Мужики, – говорю, – не осрамиться бы.
– Не боись, Володя. Всё путем.
Прихватили мы его, сердешного, на веревки, опускать стали. Полуторка на глине разъехался, чуть следом не загремел: еле его словили.
Начальник ему:
– Марш отсюда! Напился, негодник!
А тот:
– А закапывать кто будет?
– Без тебя закопаем.
Влез начальник на глину, речь пошел толкать:
– Граждане, – говорит, – сослуживцы! Мы провожаем в последний путь прекрасного человека, образцового семьянина, исполнительного работника, с которым мне довелось работать долгие и трудные годы. И везде – на Колыме и на Воркуте, в Потьме и на Дальстрое, – он зарекомендовал себя как честный и принципиальный труженик. Из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму – вот путь этого удивительного человека, мученика на своем посту, страдальца за народные интересы...
Тут опять трубы заиграли, барабан забил. Волокут гроб и прямо к нам.
– Мужики, – говорю, – накрылись половым органом. Хозяева идут. Которые копали.
– А чаво? – говорит Полуторка. – Мы ничаво. Сторожить надо было.
Встали они со своим гробом, глядят – удивляются. Вышел от них мужчина во френче, в галифе с сапогами, в кармане ручек понатыкано, и говорит:
– Вы, граждане, в чужую могилу хороните.
– Как это – в чужую? – говорит наш. – Мы своего начальника в свою могилу кладем.
– А мы,– говорит тот и на глину лезет,– это место давно приглядели. Бугорок – не низинка. Специально для нашего начальника. Граждане сослуживцы, подтвердите!
А сослуживцам – плевать. Сослуживцы друг с другом перемешались. Наши с теми, да те с нашими. Им, сослуживцам, задержка на пользу. Им бы еще чуток и по домам!
А эти двое на глине стоят, пузами уперлись, ровно близнецы: оба в галифе, оба в сапогах. Глаз стеклянный, зуб железный, дух портяношный.
– Вынимайте! – кричит тот. – Это наша могила!
– Да вы знаете, – кричит наш, – кого мы хороним?
– А вы, – тот, – знаете? Да наш кем только не был, где не побывал: и на Воркуте, и на Колыме, и на Дальстрое...
– И наш,– кричит наш,– тоже побывал! В тех же местах...
– Да наш,– орет тот,– семнадцать лет промучился! Из лагеря в лагерь, из барака в барак... От цынги чуть не помер! За киркой загибался!
– А наш, – орет наш, – тоже мучился! Ты их корми, ты их конвоируй, ты их работой обеспечь, ты их потом реабилитируй...
– Что вы мне говорите! – пихается тот. – Будто я не знаю! Сам кормил, сам и реабилитировал...
– А я, думаешь, нет? – пихается наш. – У меня стаж с Беломорканала...
– Вынимай своего!
– Не выну!
– Сами вынем!
– А в карцер?
– А в рудники?
– А к стенке?..
Глина скользкая, сапоги разъезжаются. Пихнулись посильнее и поехали вниз – не удержаться. Бегают по гробу, каблуками по крышке стучат:
– Граждане, помогите! Граждане, поднимите!..
Полуторка спьяну как заорет:
– Закапывай!
И полный совок туда, в яму.
А они, хором:
– Сослать! Сгноить! Без права переписки!..
– Закапывай! – орёт Полуторка.
И еще совок, и еще…
Еле мы его оттащили.
На другой день – расследование. Что да как.
Этот, во френче, за столом сидит, щекой дергает, и глаз у него, который стеклянный, будто запотел. Начальник наш, Наум Ароныч, на стуле сбоку пристроился. Мы, ханурики, у двери топчемся.
– Это, – говорит френч, – провокация. Это, – говорит, – вредительство. Диверсия на подрыв авторитета.
– Будет вам, – говорит Ароныч. – Давно уж мы таких слов не слышали.
– Не слышали, – грозит, – так услышите. И не один раз.
– Странный вы какой-то, – говорит Ароныч. – И одеты странно. Все уж давно в костюмах, а вы еще во френче.
– Это я не еще, – говорит, – это я уже. Опять. Снова. Вы меня понимаете?
– Я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю. Замкнутый круг, – говорит Ароныч, – вся наша жизнь замкнутый круг.
– Диалектика, – объясняет френч. – По марксистско-ленинской спирали. А этих уволить. За нарушение трудовой дисциплины.
Тут я говорю:
– Между прочим, гражданин френч, а кто это нам спирт давал?
Это он без внимания. Это он – мимо ушей. Старая практика: чего не хочет, того не слышит.
– Предлагаю, – говорит, – обсудить, осудить и выгнать.
– Согласен, – говорит Ароныч. – Если вы мне сразу дадите замену. Пятерых станочников шестого разряда.
– А где я вам их возьму? Рожу, что ли?
– Пятерых не родишь, – говорит Полуторка. – При твоем пузе – пару, от силы троих.
Это он опять мимо ушей. Только глазом зыркнул, будто прицелился.
– Тогда, – говорит Ароныч, – пишу рапорт директору. Цех оголен, станочников нет, плана не будет.
Тот в затылке чешет:
– Хорошо, – говорит. – Этим выговор и без премиальных, а того, – показывает на Полуторку, – за ворота. С волчьим билетом. Это он глину в меня кидал.
Видит Ароныч – не отстоять Полуторку. Вот он и говорит:
– Так-то оно так, да вот откуда они спирт взяли? Не мешало бы тоже разобраться.
Тот и на него глазом зыркнул. Будто прицелился.
– Что предлагаете?
– Пусть сам уходит. По собственному желанию.
– Согласен, – говорит френч, а по морде видно – не согласен.
Тут Полуторка и говорит:
– Выгоняешь, гражданин командир?
– Выгоняю.
– И тебе не тяжело?
– Чего это мне – тяжело?
– А того, что я член на тебя положил. С пробором.
Тот – орать! Тот – ногами топать! Уволили Полуторку по плохой статье, запись влепили в трудовую книжку.
Выходим – и к нему:
– Васёк, ты чего?
А он:
– Чаво, чаво – ничаво... Терпелка кончилась. И воробей на кошку чирикает. Бывает, и вша кашляет.
– Васёк, – говорим, – а дальше-то как?
– Как, как – никак... Авось, не помрём. Авось, не Бог, а полбога есть. Выпить ба, ребяты!
Выпить так выпить... Нам чего? Горе не заедают, а запить можно.
МЫ – ЛЮДИ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ
Поначалу они неотличимы.
Плоские, безликие, серо-суконные.
Будто валенки всяких размеров. Которые подлиннее, которые покороче.
Множество одинаковых валенок, которые заступают на смену дважды в сутки, чтобы охранять тебя, на работу выводить, в столовую выпускать, в туалет.
Ключ в руке: трык-трык – открыл камеру, трык-трык – закрыл...
Ты уже знаешь, что у валенка есть власть над тобой. Может обыскать. Может посадить в карцер. Написать рапорт, и тебе добавят сутки. Но пока он неотличим. Его власть стирает его отличия. Тебя сторожит не конкретное лицо, а безликий представитель силы, которому необязательно быть человеком. Собака, вон, тоже сторожит. И забор. И робот сможет, если его запрограммировать. Если вложить в него "Инструкцию по содержанию в спецприемнике лиц, задержанных за мелкое хулиганство".
Сила – она не индивидуальна. Индивидуальна слабость.
Валенок – он и есть валенок. Чего от него ждать?
Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл...
И вдруг на валенке проклевываются глаза. А в глазах мысль. И выражение. Интерес, удивление, злость, скука, усталость. Проклевывается человек.
И вот я их уже отличаю!
Один сказал шепотом:
– О вас "Голос Америки" передавал. Чего ж так коротко? Не знают подробностей, что ли?
Другой сообщил с глаза на глаз:
– У меня у самого бабка была еврейка.
Третий – убежденно:
– Чего тут говорить? Раз уж вы поднялись, обратно не загонишь.
Четвертый, сунув потихоньку плавленый сырок и кусок белого хлеба:
– Вы извините, нас не готовили, чтобы с вами работать. Вы же другие.
Пятый сорвался на крик, раб с лычками всегда хам:
– В Израиль захотел, еврейская харя?! Мы из тебя тут инвалида сделаем!..
Шестой спросил:
– А чего вам Израиль? Ехали бы себе в Биробиджан.
Это был ловкий, складный, надраено-отутюженный сержант в пахучем облаке табака-ваксы-одеколона. Мы были ему любопытны. Мы были им всем любопытны. Ведь не каждый день привозят в барак таких удивительных гусей. Которые клюнули в зад товарища пионера.
– Биробиджан? – переспросили мы. – А почему Биробиджан? Если огородить Сахару и назвать ее Россией, ты туда поедешь?
