– Они изменили программу, – шепчет Никита.
Я достаю из папки выданных мне документов программу, отпечатанную тоже в виде буклета, и обнаруживаю, что действительно – порядок выступлений теперь совершенно иной. Женя Мильк поставлен на вторую часть дня, как впрочем и двое других сильных докладчиков, а в первой части, кроме упомянутого Рокомыслова, наличествуют Зенчук с Решетниковым и Андрюша Семайло. И если, скажем, Зенчук с Решетниковым это еще ничего, оба, конечно, не блещут, но сделают, скорее всего, вполне достойные сообщения, то Андрюша Семайло – это уже полное недоразумение; ничего, кроме затасканных анекдотов, он предложить не сможет. То есть, я, конечно, догадываюсь, зачем это сделано. Мне понятно, что помимо принципа содержательности здесь присутствуют еще и всякие привходящие обстоятельства. Рокомыслов, например, советник губернатора по науке, и не дать ему слово было бы, наверное, административной ошибкой. В конце концов, он обеспечил конференции множество льгот. И Семайло, обязательный член всех мыслимых общественных комитетов, всех собраний и совещаний, всех встреч властей с творческой интеллигенцией города, тоже, вероятно, потребовал, чтобы его выступление было поставлено на видное место. И, вероятно, тоже – отказать ему было нельзя. И все-таки мне становится несколько не по себе. Какими бы ни были эти самые привходящие обстоятельства (я не мальчик и знаю, что иногда они имеют непреодолимый характер), лицо конференции – это прежде всего докладчики, и если их, пусть на первых порах, представляют Рокомыслов с Семайло, научный престиж всего действия резко падает. Неужели Ромлеев этого не понимает?
Действительность превосходит худшие мои опасения. Рокомыслов сегодня не просто бессодержателен, он еще и необычайно занудлив. Вот этого я категорически не принимаю. Неужели взрослому человеку, ученому, не понятны самые элементарные вещи: если уж выходишь перед аудиторией, особенно такой представительной, то все-таки надо в своем выступлении что-то сказать. Никто не требует от докладчика, чтобы он был блистательным интеллектуалом. Способности у всех разные и завораживающую концепцию способен создать далеко не каждый. Да и не так уж часто красивые концепции возникают. Но предложить в докладе занимательный фактурный материал, пусть не экзот, но нечто такое, что слушать было бы по крайней мере не скучно, мне кажется, обязан любой выступающий. В конце концов есть такое понятие как «публицистическое выступление»: докладчик опирается не на факты и обобщения, а исключительно на эмоции. Тем более, что и слушатели, как правило, воспринимают такие выступления с удовольствием. «Публицистика» дает им возможность отвлечься от засушенного языка науки. Обстоятельство, кстати, немаловажное. Рокомыслов однако, не способен даже на публицистические экзерсисы. Он гундосит что-то о «значении социальных исследований в современных глобальных процессах». Одна бесцветная фраза равномерно наматывается на другую, и уже минут через пять я необратимо теряю нить рассуждений.
Ничуть не лучше выступают и Зенчук с Решетниковым. Причем, надо заметить, что, в отличие от Рокомыслова, эти авторы вовсе не представляют собой пустое место, чувствуется, что оба они серьезно готовились к конференции, собрали любопытный материал и даже сумели его связать не слишком банальными соображениями. В другое время это, наверное, неплохо бы прозвучало. Однако то ли на них так подействовали унылые песнопения Рокомыслова (вот почему нельзя было выпускать его в самом начале), то ли уровень конференции слишком давит им на сознание, но сегодня и тот и другой явно не в форме. Обоим не хватает живости, оба невыносимо бубнят и – что уже никуда не годится – читают целые куски по бумажке. Выступать по бумажке, мне кажется, вообще не стоит. От этого голос мертвеет, в нем появляется удручающая монотонность. Как будто докладчику самому не нравится то, что приходится говорить, и он произносит текст исключительно по обязанности.
Не удивительно, что конференц-зал постепенно пустеет. Если после выступления Рокомыслова уходят сразу человек десять-двенадцать, это понятно: те, в основном, кто явился только на торжественное открытие, то после Решетникова уходят еще пять-семь человек, а после тусклого бормотания Зенчука еще столько же.
– Разбегаются, – говорит Никита сквозь зубы.
Впрочем, осуждать уходящих я не берусь. Я лишь мельком думаю, что в научных, как, кстати, вероятно, и в других конференциях, есть вообще нечто странное, не поддающееся никакой логике. Я еще понимаю менеджерское значение этих мероприятий: привлечь внимание общественности, собрать в результате, как это умеет делать Ромлеев, некоторые дивиденды. Я также понимаю значение конференций как места контактов: здесь возникают знакомства и устанавливаются непосредственные научные связи. Наверное, это потом способствует некоторой координации. Хотя мне лично кажется, что данный способ уже несколько устарел. В эпоху мгновенных «коннектов», во времена Интернета и электронной почты, когда сообщение с любого конца света можно получить буквально через десять минут, личный контакт уже не имеет такого значения, как в прошлые годы. Мне даже кажется, что он скорее мешает. Ученого все-таки лучше воспринимать только по его результатам. Сколько блистательных собеседников разочаровывают потом, когда по сайтам или журналам знакомишься с их работами, и сколько действительно умных людей, таких, кого заранее уважаешь, оказываются просто беспомощными при светском общении. Наука, как и любое творчество, требует некоторой аскезы. Она требует от человека всего, не оставляя времени на внешнюю сторону жизни. И как раз те, кто по-настоящему умеют нырнуть в темные глубины познания, вытащенные потом на свет, задыхаются в атмосфере праздного словоговорения. Конференции нужны почти исключительно болтунам. Они нужны тем, кто иначе не может обратить на себя внимания. Я уже не говорю о содержательной части подобного мероприятия. Магический ритуал докладов кажется мне просто бессмысленным. Я не понимаю, зачем требуется собирать вместе такое количество разных, как правило, занятых людей, и в течение целого дня рассказывать им о том, что можно изложить в виде тезисов. Или представить в сборнике – как таблицу. Или – дать отточенным резюме на один-два абзаца. Ведь доклад значительно проще прочесть глазами, чем воспринимать его с голоса. Большинство тех, кто умеет работать, действительно не умеют как следует доложить результаты. Они мямлят, бубнят, глотают слова, как, например, Решетников, и в итоге создают впечатление, что материал не стоит внимания. Еще имело бы смысл, наверное, обсуждать на конференции какие-нибудь крупные темы, чтобы каждый присутствующий, следя за дискуссией, вносил свой кусочек в развитие общего смыслового вектора. Тогда еще, вероятно, можно было бы на что-то рассчитывать. Однако подобный мозговой штурм не так-то просто организовать. Здесь требуется чрезвычайно квалифицированный ведущий – такой, кто сходу мог бы определить ценность того или иного высказывания, выделить из него суть, согласовать с предыдущими выступлениями, суммировать это, перевести на следующий смысловой уровень. Так – цикл за циклом, продвигая дискуссию в заданном направлении. Однако, где же найти человека, который бы это умел?
Правда, в нынешнем вялом течении конференции есть и свои преимущества. Пока разглагольствует Рокомыслов, которого слушать вовсе не обязательно, пока спотыкаются на грамматических оборотах Решетников с Зенчуком – это тоже можно воспринимать в полслуха – и пока выскочивший вслед за ними Семайло, как клинический идиот, пытается оживить зал дурацкими шуточками (почему-то все идиоты считают себя людьми остроумными), запредельное напряжение, скручивающее меня чуть не до судороги, постепенно ослабевает и переходит в нормальное рабочее возбуждение. Это именно то, что мне сейчас нужно, я включаюсь в общий настрой, выскакиваю покурить, возвращаюсь и к тому времени, когда Ромлеев объявляет со сцены мою фамилию: «Следующий доклад сделает научный сотрудник такой-то»… – я уже начинаю соображать – где нахожусь и что делаю.
На сцену я поднимаюсь с каким-то легким звоном внутри. Выкладываю текст в нишу кафедры и поправляю сетчатый микрофон, чтобы он находился на нужной мне высоте. Впрочем, это не столько действительная техническая необходимость, сколько уже ритуал, который я соблюдаю при каждом своем выступлении. Перед началом доклада надо обязательно выдержать паузу. Нельзя торопиться, иначе у слушателей возникнет ощущение суетливости. Новый персонаж уже авансом привлекает внимание, и важно это внимание не упустить, а еще больше сконцентрировать на себе. Поэтому я жду, пока в зале не смолкнут паразитические перешептывания, пока все лица не повернутся ко мне и пока не выразится на них удивление: почему, собственно, этот докладчик молчит, и лишь когда я чувствую, что удивление сейчас перейдет в смешки, я неторопливо, но как-то отчетливо произношу первые фразы. От этих фраз зависит сейчас очень многое. Я знаю, что есть такое особое состояние голоса, когда он «звучит». Когда в нем появляются некие ноты, буквально завораживающие аудиторию, и когда уже можно на этом «звучащем» голосе держать внимание сколько угодно. К счастью, сегодня голос у меня «звучит». Я это чувствую по настороженной тишине, внезапно установившейся в аудитории. Она, эта тишина, как будто живая, и ее чуткий трепет наполняет трепетом и меня самого. Я уверенно и спокойно излагаю вводную часть. Я знаю ее почти наизусть и потому могу не опускать глаза к тексту. Текст вообще мне нужен исключительно для страховки. Всегда есть опасность, что вдруг споткнешься и ни с того ни с сего ввалишься в смысловой ступор. Самое страшное, что может произойти с докладчиком. В голове – пустота, тело – как будто из мокрой ваты. Стоишь, укутанный в паническую немоту: ни одной мысли, ни одного разумного слова. Раньше, когда никакого опыта выступлений у меня не было, я именно из-за этого страха пытался заучивать текст наизусть. Ни к чему хорошему это, конечно, не приводило. Намертво заученный текст сковывает язык. Он заставляет произносить то, что положено, а не то, что в данную минуту нужно по настроению. Отсюда – занудство, отсюда – неестественные интонации многих докладчиков. От заучивания наизусть я отказался довольно быстро. Теперь я готовлюсь к выступлению совершенно другим способом. Текст доклада я все равно создаю в письменной форме. Это – полезно, это помогает находить красивые формулировки. А затем по утрам, когда встаю, чищу зубы и убираю постель, повторяю его – по основным сюжетным моментам. Не заучиваю, а рассказываю своими словами. Мало кто знает, какая у человека в этот момент свежая память. Утренние минуты обычно – самые драгоценные. Мне во всяком случае достаточно трех-четырех повторений, чтобы сюжет выступления начал автоматически возникать в сознании. Потом его уже можно будет как-то переиначивать: улучшать, дополнять, выделять интонацией наиболее выигрышные места, но текстовой базис уже будет положен. Именно это и придает выступающему уверенность. Правда, по уже имеющемуся у меня опыту я также знаю, что одной уверенности сейчас недостаточно. После четырех предыдущих докладов аудитория заметно устала, внимание рассеивается, следует поддерживать его особыми методами. Их у меня немного, но все они достаточно действенны. В частности, когда минут через пять – через семь, я начинаю чувствовать, что напряжение в аудитории ослабевает – какое-то шевеление, взгляды, вот-вот возобновятся паразитические шепотки – то специально понижаю голос до регистра басов и придаю ему, как выражается Авенир, «трагическую окраску». То есть говорю очень медленно, даже скорбно, отделяя одно предложение от другого длинными паузами. Это вновь возвращает ко мне внимание зала. А когда опять таки минут через семь, эта «скорбная» интонация в свою очередь приедается, я совсем останавливаюсь, немного вскидываю ладони над кафедрой и секунд десять молчу, будто пребывая в состоянии транса.
