Опечалился Дурбек и прибегнул к единственному средству во спасение разума Акчура — призвав сына своего, принес его в огненную жертву. Разум Акчура сразу очистился, и устыдился он жадности своей и непредусмотрительности. Пал он перед Дурбеком, и раскаялся, и велегласно рыдал о прощении. А Дурбек плакал, ибо вспоминал о сыне. Сказал: «Ради безумия и исцеления твоего, дети твои, Акчурина рода, будут стихослагателями». Затем Акчур, по советам Дурбека, отыскал три подлинных камня и удалились из подземелья.
Четверо же всадников тем временем кружили, как самцы волков, вокруг, и Иблис был среди них пятым, кричащим: «Ждите! Ждите!». И едва вышли на лицо земли Дурбек и Акчур, возликовали всадники, и устремились, и окружили, посмеиваясь. И сказал Иблис, подыгрывая себе на бамианской лютне:
— Здравствуй, о Дурбек! И ты, Акчур! Не желаете отдохнуть, еды покушать, питья попить?
С этими словами всадники оголили клинки свои.
— Ты, Дурбек, отец бессердечный, сына своего единственного на огне убивший, не желаешь ли его мяса отведать? Как мог ты, великая черепаха, Малик-хану и Акчуру в рабство-услужение устремиться? Неужели из одного того, что ты черепашьего, а они — человечьего племени? Слушай! Я могу своей подземной властью обратить тебя в человека, а твоему роду даровать то царство, которое здесь явится. И будешь и ты, и семя твое о двух ногах, и владетелями города дивного, воспетого поэтами-охотниками, от семени Акчура произведенного. Возвеселись, забудь о сгоревшем сыне, и будет у тебя множество сыновей двуногих. Если же «Нет!» посмеешь произнести и камни не поднести мне, четыре всадника, Ирод-ханом пожалованных, убьют вас до смерти. Решай же!
И затуманилось сомнением сердце Дурбека, глубоко под панцирем скрытое, и воскликнул он: «О, день сомнения!»…
— А где продолжение?
Наркоз чтения улетучивался: навалилась музыка, закашлял саксофон, завертелись над оттаявшими зеркалами чьи-то новые спины, пятки и лица… Хикмат дожевал остаток котлеты:
— Подожди, будет продолжение… — Мураш, наконец, выпутался из дикорастущих Хикматовых бровей и катапультировал в пиво. — Извиняюсь, брателло, ты арестован.
— За что? — медленно спросил Триярский.
— По статье Закона. А по какой статье… какого закона — предложи сам, ты же юрист, а!
Блеснули наручники. Триярский вскочил… и сел обратно.
Позади него, поблескивая улыбками, стояли трое в американской форме.
— Салям, фантомасы, — прохрипел Триярский, — а где четвертого забы..?
Удар; Триярский осел, железо сжало запястья.
В зале стихло; лысина Евангелопулуса покрылась росой; Унтиинов выглядывал из-за бюста «зойки».
Подхватив Триярского, троица затопала к выходу, где их, затягивая ремень, догнал четвертый. Из интим-кабинета, откуда он выскочил, выглянула Филадельфия, вся белая, с расширенными, как после атропина, зрачками.
Хикмат остался. Неторопливо доел котлету, помахал музыкантам (заиграли). Оскалился, работая зубочисткой. Спас мизинцем мураша из пива.
Вечер продолжался.
Час четырнадцатый. ВОЗНЕСЕНИЕ
Его бросили в пустой, темный кабинет.
Четверка, помахав на прощание квадратными ладонями, удалилась.
Триярский сделал несколько шагов, разглядывая полутьму.
В одном из кресел тьма зашевелилась. Встала, разглаживая пиджак. Кивнула лысиной:
— Ну, с прибытием.
Проступил, как на фотографии в проявителе, весь кабинет. Шторы, карта Области, часы с гелиотидом.
— Это кабинет Серого Дурбека?
— Это, — Аполлоний накапал себе какой-то спиртной мути, проглотил, — кабинет Правителя Дуркентской Автономной Области…
Закашлялся; заел кашель огурцом.
— И с этого… кхе-кхе… момента — это ваш кабинет, Учитель.
В груди Триярского вдруг опустело. Будто нет уже легких, даже сердца нет, а только трахеи и какие-то остатки кровеносной системы.
— Я… не хочу, — произнес Триярский.
— Сочувствую, — справился, наконец, со своим огурцом Аполлоний. — Даже историей установлено, и сегодня мы имели, так сказать, живое подтверждение, что Дурбеки правят недолго и умирают некрасиво. Так что в распоряжении у вас, может, годика три — четыре. Пять, бывали случаи. Утешьте себя тем, что за это время сможете совершить, гм… Доброе, например. Народу что-нибудь приятное сделаете.
С улицы проник глухой шум.
— Какому народу…? и потом, я же русский! Ну, мусульманин, но — русский…
— М-да, общение с этим русско-японским патриотом Черноризным произвело на вас, вижу, сильное впечатление. Понимаю, сам когда-то был, как он выражался, его идеей. Так что всецело понимаю ваши славянские сомнения и глубоко поддерживаю.
Сплел пальцы в замок, потряс.
— …но власть, Триярский, власть не имеет национальности. К тому же вы на четверть, но все-таки наших, дуркентских кровей.
— ?
— Да-да, бабушка ваша, за татарочку себя выдававшая, была княжной из рода Дурбеков. Надежные справки наводили… Ну, приветствую вас, Дурбек Тридцатый!
И, ловко встав на колени, поцеловал Триярского в цепь от наручников.
Шумовые волны с улицы выросли, затрепетали стекла.
Триярский подошел к окну; рывком отогнал штору.
Центральная площадь купалась в беспорядочном свете. Перекатывались людские массы, суетились полицейские кепки, несколько мигалок выхватывали из темноты чью-то спину, руки — и заталкивала их обратно в неразличимость.
— Либералы из «Свободы» решили провести для дипкорпуса митинг, кандидатика своего выдвинуть… — голос Аполлония возник за спиной. — А кандидатик тю-тю: некто Белый Дурбек, помните, деятель был конца Горбачевского времени. Вон, сбоку, пресса. Унтиинов даже свою «зойку» бросил — примчался. Профессионал.
— А это? — Триярский ткнул в сельского вида группу, сооружавшую какие-то ящики.
— Деятели малого бизнеса, спустились с гор вручить вам петицию. Прилавки возводят: народу много, базар далеко, торговля пойдет. Не волнуйтесь, сейчас прибудет «партия власти»: мы ее как раз из арестованной самодеятельности накопмлектовали, около Дома Толерантности. Зарегистрировали где надо по дорожке.
Новый луч вырезал из темноты светлый прямоугольник транспаранта. Моложавое строгое лицо с чуть раскосыми серыми глазами и окладистой бородой.
— Это же я… Что за чума, откуда у меня борода?
— Успеет, успеет отрасти ко дню вашей Присяги на Трех Камнях, — заверил Аполлоний, ощупывая нетрезвыми глазами подбородок Триярского.
Под портретом змеилось: «Толерантность — залог нашего всего. Руслан Первый».
…Прибыла «партия власти»: из воронков весело повалила самодеятельность, стреляя хлопушками. Русский хор, уже не дожидаясь команды, грянул «Боже, царя храни…». Казахо-монголы быстро теснили тщедушную «Свободу» на край площади, в те самые воронки, из которых только что распаковались сами. Остальная массовка ринулась к прилавкам отовариваться лепешками и пластиковыми гранатами итало-дуркентского кумыса.
Въехала еще одна «мигалка». Из нее вышла ослепительно интересная женщина и молодой человеком в смокинге с букетом хризантем. Свободной рукой он махал окнам Дворца; Триярскому даже показалось что он слышат возглас: «Учитель!» Рядом с этой парой выросла другая, из той же «мигалки»: некто в парадном прокурорском кителе (сосчитав этажи, воздел руки и убедительно ими потряс); спутница его вначале показалось Триярскому незнакомой… Профессиональное покачивание бедер разрешило сомнение.
— Филадельфия.
— Ась? — переспросил Аполлоний. — Кстати, только что пришло скорбное сообщение из Греции: известный бизнесмен Якуб Мардоний скончался от сердечной недоста… Нет, супруга не в курсе. Так что вы сказали, не расслышал?
— Могу я продиктовать свой первый указ?
— Ваш Указ № 1 уже готов, — Аполлоний порылся на столе. — Вот, пожалуйста.
— А второй?
— И вот второй, и третий…
— Какой еще не готов? Восьмой? Десятый? Содержание такое: вы освобождаетесь от занимаемой должности, Аполлоний.
Аполлоний глядел на него печальными, выцветшими глазами.
— А я вас сам об этом хотел просить. Стар стал, внуки, ревматизм. Написал вот даже. — Порыскав во внутренностях пиджака, извлек какую-то бумагу.
— Когда будете звать обратно, телефон записан… эх.
Застрял в дверях:
— Только завтра не зовите. Дурбек-эфенди, царство ему, нечаянно об меня сигаретку затушили, на самой голове… завтра урину прикладывать буду.
Новый шум снаружи и дз-зззз стекол отвлек Триярского от беспросветных мыслей. В окне, радостно играя лампочками, плыл самолет. «Оказаться бы там внутри… Улететь куда-нибудь. Хоть куда-нибудь….».
Самолет сочувственно мигнул.
Акчура сидел с закрытыми глазами, запрещая себе глядеть на уплывавший Дуркент.
