Какой и впрямь занятный, непохожий на другие дом! Никто еще не знает, что ты — в стиле начала века, что ты — модерн, что ты «либерти»… Ты просто нов и удобен для жизни моих живых. Тут и они отходят от меня в неразличимую даль будущего, и почему-то это меня все меньше занимает… Не про то ли я когда-то потом расспрашивал мою мать? Будто был ли я?.. Но вот — и нет меня.
Какая же это когда-нибудь будет книга! Ах, надо торопиться… Может, еще не поздно?.. Может, еще не…
ДВОРЕЦ ВЕЗ ЦАРЯ
[Открытка]
У нас в Ленинграде (б. С.-Петербурге) было принято считать, что наша Дворцовая площадь — вторая в Европе. В каком смысле? По величине или по красоте? И после кого-чего она вторая? Тут мнения расходились. Но — вторая. По крайней мере, по площади…
В Петербурге, по самой идее Петра, все — САМОЕ. Стараясь отмежеваться, Петр как раз российской традиции и последовал, ее и выразил. У нас и собор самый большой (тут уж никто не говорит, что самый красивый). И даже мечеть у нас самая большая, опять на втором месте в мире. По количеству каналов мы уступаем лишь Венеции и Амстердаму, а по поверхности воды их зато превосходим. Самая большая в Европе пальма (оранжерейная), самый большой на столь северной широте слон… Сфинксы у нас, хоть и древнеегипетские, но уж безусловно самые северные. В смысле Севера у нас вообще все в порядке: тут, за шестидесятой параллелью, мы самый большой в мире город. У нас классицизм и барокко будут как бы чуть поточнее, чем в Европе, чуть более классичны и чуть менее барочны, ибо у нас стремление догнать всегда означало подавленное превзойти.
Вот как описывается Зимний дворец (архитектор б. Растрелли), известный всему миру как Эрмитаж, с которого и начиналась вся Дворцовая площадь в 1754 году, в путеводителе для иностранцев:
200 м длины
160 м ширины
22 м высоты
1057 комнат
46516 кв. м
117 лестниц
1786 дверей
1945 окон
2000 м. Главного коридора
___________________
Подведем итог… 53803 всего
Про здание Главного штаба и Министерств (1811–1829), что напротив, таких данных нет, возможно, они до сих пор держатся в секрете.
Зато кое-что можно добавить за счет Александрийского столпа, воздвигнутого в честь победы над Наполеоном, но знаменитого у нас более тем, что колонна вытесана из одного цельного камня, весом:
704 т
47,5 м высоты
400 рабочих
2000 солдат (подымали колонну)
30 августа 1834 года
________________
Итого: 4015,5 еще
То есть если все сосчитать, то сумма всего как раз и будет равна площади Дворцовой площади (ок. 60 000 кв. м).
В то же время Эрмитаж содержит в себе более 2 790 000 предметов коллекции, то есть еще совсем недавно по одному предмету приходилось на каждого жителя Ленинграда, хотя в последние годы население города растет несколько быстрее, чем коллекция. Однако более 3 000 000 человек посещают Эрмитаж ежегодно, каждый разглядывая свой предмет.
Итого, мы имеем полное право сравнить Эрмитаж с Лувром, а Дворцовую площадь с площадью Св. Петра в Риме как по площади, так и по количеству экспонатов.
Но есть и другое соревнование, длящееся без малого триста лет — Петербурга с Москвой, то есть Дворцовой площади с Красной. То, что это так, свидетельствует даже то, что газета «Цюрихе цайтунг» заказала мне этот текст написать на выбор — либо о Красной, либо о Дворцовой… как патриот родного города я, конечно, выбрал Дворцовую, хотя в процессе письма ясно, что лучше бы Красную. Царь, какой есть, уже давно снова в Кремле, и Красная площадь — куда живей со своим сторублевым пейзажем: Лобным местом и Мавзолеем, Василием Блаженным и ГУМом. И хотя с нее согнали народ, но стоит лишь впустить торговцев в храм, как тут в одночасье закипит жизнь.
На Дворцовой — не закипит. На ней настолько некуда деться, что человек как-то на нее и не заходит. Как в дурном сне — ни одной двери, одни фасады. Площадь была задумана для Дворца, а не для человека. А поскольку Царь был тоже человек, то и его не стало.
Для меня эта площадь, прежде всего, пуста. Особенно дважды в год, после демонстрации. По пустоте эта площадь занимает, наконец, первое место в мире.
Завершая ансамбль Главного штаба, русский архитектор Карл Росси повернул улицу так, чтобы арка штаба стала точно напротив арки Зимнего Дворца. Росси решительно навел это дуло на Растрелли задолго до 25 октября (7 ноября) 1917 года, когда оно выстрелило перепоясанными лентами матросами по Дворцу. И хотя их было не так много, как впоследствии оказалось с помощью Эйзенштейна… вот кровавый триумф художественного замысла! — Росси над Растрелли.
Скептически настроенные историки идут даже дальше моего в своем антисоветском злопыхательстве: утверждают, что и никакого залпа крейсера «Аврора» не было. Оппоненты указывают на якобы отбитый осколком снаряда уголок дворца. Этой отметины я не видел, но один служитель Эрмитажа обещал мне продемонстрировать иной ущерб: автограф императрицы на одном из стекол — бриллиантовым перстнем нацарапала она: «Я тебя люблю, Nicolas». Из этого окна видна Дворцовая площадь…
На ней, впервые после 1917-го, бурлит народ. Требуют не то восстановления монархии, не то Советской власти. Почему-то опять штурмуют именно Зимний, а не Мариинский, не Смольный. Август 1991-го.
«На Красной площади всего круглей Земля», — писал Мандельштам. На Дворцовой она всего пустей. Росси всех распугал.
Когда в 1834 году российские поэты выпустили сборник, воспевающий Александрийский столп, опять лишь Пушкин написал совсем не на тему:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино, печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней…
И если вы, с рассветом или бессонной ночью, бродя по Петербургу (б. Ленинграду), зайдете со стороны Мойки, от дома, из окна которого Пушкин поглядывал на стройку здания Главного штаба, до того как помереть там же от смертельной раны… если вы выйдете на естественно пустую в такой час Дворцовую площадь и увидите Зимний дворец справа, Главный штаб — слева, а Адмиралтейство впереди, и Ангел, наконец, над всем этим, на Александрийском столпе… то вы поймете, как же она прекрасна!
[2]
Однажды скульптор, заведовавший отделом литературы в «ЛГ», пригласил меня к себе в мастерскую, не иначе как с тайной мыслью, чтобы я о нем написал. Он рассуждал про себя так: у этого парня плохи дела, но он неплохо написал о Сарьяне, пусть напишет про меня так же хорошо, и я напечатаю про Сарьяна.
Время было такое — после оттепели. Никиты уже не было, а коридоры посещенной им выставки все еще гудели от его топота. Все в нем было осуждено, кроме борьбы с абстракционизмом.
Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше… в моду вошло подбирать корешки и камешки, ракушки и сучья, что-нибудь, кроме себя, напоминавшие. Эти уродцы мертвой природы заполнили интерьеры клубов и первых кооперативных квартир, воспроизводились на цветных разворотах журнала «Огонек» — как-никак не абстракция, но и не социалистический реализм: беспартийное восхищение природой. Все эти пни и Паны, лесовики и девы заполняли мастерскую скульптора в производственных количествах и донельзя меня раздражили.
Людям уже хотелось делать что-то для себя руками. С одной стороны, еще недавно не было такой возможности, с другой — они уже не умели. Полочки, шкафчики, постконенковщина.
Зря я на него так уж сердился — в своем восхищении «искусством природы» был он вполне искренен: взгляните, какой корень! вылитый Пришвин! мне почти ничего не пришлось менять — только вот тут и тут чуть подделал…
И действительно, чем меньше было следов его собственного искусства, тем более он восхищался, и в этом начинал проступать даже некий вкус.
Наконец он подвел меня, как оказалось, к завершающему экспонату. Это был причудливый серый камень размером и формой со страусиное яйцо. Такая, скорее всего, вулканическая бомба, похожая на сцепленные кисти рук. Непонятно было, как камень мог так заплестись, в точности воплощая детскую приговорку: где начало того конца, которым оканчивается начало? Так ровно и точно в то же время — ни ступеньки, ни зацепки, ни перехода. Этакий каменный философический концепт. Вещь в себе как таковая. Совершенно ни о чем. Совершенно…
— Правда, совершенно?! — сказал он тут же вслух. Сначала я хотел вот здесь проявить девичий лик, видите? Буквально двумя штрихами… Но потом передумал: жалко стало что-либо менять.
Он ли сказал, я ли подумал: «портить».
В этом единственном, тысяча первом, экспонате он оказался наконец художником, автором финального шедевра. Он любил его.
Другой был режиссер документального кино. И он был художником, без сомнения. Говорили о Пушкине, о «Медном всаднике».
