Глава 7
— И как вы себя чувствуете?
— Дерьмово, Малкольм. Как мне еще себя чувствовать?
— Определите иначе это… чувство.
— Дерьмово — значит я чувствую, что я дерьмо.
— Энни! Вы образованная молодая леди и вполне в состоянии выражаться более адекватно. Я бросаю в штрафную копилку десять пенсов.
— Не надо, пожалуйста.
— Первый раз я простил, но второй совершенно неоправдан. Не следует нарушать установленные нами самими правила.
Малкольм порылся в кармане, нашел монету и опустил ее в свинку-копилку, стоявшую на полке на уровне его головы. Мудрено спроектированная новомодная копилка с минуту поиграла монетой, прежде чем уложить ее к остальным таким же. Монета тихо пела в копилке, Энни с Малкольмом слушали ее песенку, завершившуюся успокоительным звоном. С десяток лежавших в копилке монет напоминали о произнесенных Энни «неприличных» словах, ни одно из которых не заставило бы покраснеть и ученицу младших классов.
Как-то Энни поплакалась Роз, что из всех ее кое-как функционирующих двухсторонних связей отношения с Малкольмом досаждают ей больше всего. Дункан до знаменательного объяснения в индийской едальне ее не слишком беспокоил, с матерью после отъезда той в Девон она общалась по телефону раз в неделю, минут по пятнадцать. А вот Малкольм… С Малкольмом она виделась по часу каждое субботнее утро. Стоило ей попытаться поднять вопрос о том, чтобы не видеться с ним каждое субботнее утро, а также и в любое иное время, Малкольм не мог скрыть своего расстройства. Когда Энни обдумывала бегство в Манчестер, Лондон или Барселону, поразительно быстро приходила на ум «безмалкольмность» этих поселений; может, и не раньше мыслей об отсутствии Дункана, но перебивая всяческие климатические, культурные и кулинарные мечтания.
Малкольм — ее психотерапевт. Она обратила внимание на его табличку в поликлинике, когда задумалась о своей бездетности. Почти сразу она поняла, что Малкольм ей не поможет. Слишком нервный, чрезмерно пугливый старикан, он всего боялся, даже Энни, которая в жизни никого не испугала. Однако когда она попыталась довести до его сведения, что не хочет более пользоваться его услугами, он расстроился, принялся ее уговаривать, упрашивать, снизил гонорар с тридцати до пятнадцати, а потом и до пяти фунтов в час. Оказалось, что Энни — его первый и единственный пациент. Давно мечтавший стать психотерапевтом, он воспользовался правом ранней пенсии и ушел с гражданской службы, чтобы обучиться вожделенной специальности. Фактически единственный специалист в Гулнессе, он определил Энни как самый интересный случай за всю свою практику… В общем, у мягкосердечной Энни уже в течение двух лет не хватило решимости покинуть Малкольма и его штрафную копилку. Почему его так занимала процедура с десятипенсовыми монетами, она постичь не могла.
— Почему вас так занимает копилка?
— Нет, Энни, мы говорим о вас и не должны отвлекаться.
— Вы что, телевизор не включаете? Там дерь… это слово не считается неприличным.
— Включаю. Но избегаю программ, где это слово не считается неприличным. К примеру, «Антиквариат вдоль дороги» как-то обходится без ругательств.
— Вот-вот, Малкольм, такого рода замечания как раз и наводят меня на мысль, что мы с вами не подходим друг другу.
— Какого рода замечания? Что в передачах, которые я смотрю, нет ругательств?
— Даже не в замечаниях дело, а в вашей гордой позе, в ваших осуждающих интонациях.
— Извините. Я постараюсь поменьше задаваться.
Он говорил тихо, смиренно, даже униженно, с самоосуждением, самобичеванием в голосе. Как это часто бывало в общении с Малкольмом, Энни почувствовала себя ужасно. Именно поэтому она поддавалась ему и, чтобы избежать мучительной беседы на отвлеченные темы, исповедовалась в обычной манере пациента на приеме у психоаналитика.
— Униженной, — вырвалось у нее вдруг.
— Э-э… Что?
— Вы спросили меня, как я себя чувствую, и попросили определить, избегая того слова. Я чувствую себя униженной.
— Конечно, конечно. Это закономерно.
— Я злюсь на себя и на него.
— Потому что… — И Малкольм с вопрошающим прищуром уставился на нее.
— Потому что подобное непременно должно было произойти. Или с ним, или со мной. Поэтому мне давным-давно следовало прервать наши отношения. Мы оставались вместе по инерции. А теперь я осталась вся в дерь… покинутой.
Малкольм затаился, сидел тихо-тихо. Энни понимала, что это тактический прием психоаналитика. Своим молчанием он давит на пациента, и наконец испытуемая личность не выдерживает и орет: «Я спала со своим отцом!» — сеанс окончен, довольные зрители расходятся по домам. По опыту Энни знала, что с Малкольмом случается и обратное: она своим продолжительным молчанием провоцировала его на глупые замечания, приводившие к их получасовым спорам. По крайней мере, время проходило быстрее. Вреда в репликах Малкольма Энни не усматривала, так как банальность его замечаний ее не раздражала.
— Смех разбирает, знаете, как поглядишь на ваше поколение.
Энни с трудом сдержалась, чтобы не облизать губы, услышав такое введение, и приготовилась к очередной допотопной сентенции.
— Почему, Малкольм?
— Многие из тех, кого я знаю, несчастливы в супружестве, разочарованы. Или просто скучают.
— И?
— Но, видите ли, они всем довольны.
— Счастливы в своем несчастье?
— Да, они смирились.
Энни подумала, что никогда еще Малкольм столь четко не подводил итог абсурдной парадоксальности своих амбиций. Англичанин определенного возраста, принадлежащий к определенному классу, происходящий из определенной части страны, подобно множеству других таких же он полагал, что следует терпеть без жалоб все, что ни преподносит жизнь. Жаловаться — означает проявить слабость. Дела шли все хуже и хуже, и люди становились все выносливее и выносливее. Однако посещение врача немыслимо без жалоб. Жалоба лежит в основе контакта с целителем; пациент оглашает список своих невзгод в надежде, что с ними можно как-то справиться. Энни засмеялась.
— Я что-то не то сказал?
В голосе Малкольма слышались отзвуки интонаций ее матери. Таким тоном ее консервативная мать возражала, когда прогрессивная Энни набрасывалась на нее за ругань в адрес «этих убийц из ИРА» или за ворчание, что «детям нужен отец». Сегодня Энни видела в тогдашних высказываниях матери лишь не требующую возражений банальность, но в экзотическом политическом климате начала 80-х те же слова казались подстрекательскими фашистскими лозунгами.
— Вы уверены, что верно выбрали специальность?
— А разве нет?
— Я обратилась к вам именно потому, что не желаю довольствоваться своим несчастным, постылым, скучным партнерством. Я хочу большего. А вы меня считаете плаксой-капризулей. Скоро вы, пожалуй, каждого пациента станете считать плаксой.
Малкольм сосредоточенно изучал ковер под ногами, вероятно таивший решение проблемы его отношений с пациентами.
— Н-ну, — протянул он нерешительно, — я в этом не уверен.
— Что ж тогда? Если не это?
— Вы сказали, что не желаете довольствоваться… не желаете быть довольной своей жизнью.
— Да. Такой жизнью. Годной для помойки. — Она выговаривала слова так, будто он глухой. Что, скорее всего, и имело место в действительности. Она тут же отвлеклась, пытаясь решить для себя, не глухота ли является причиной неуспешности их взаимоотношений пациента и врача. — Важен контекст.
— Но люди, которые довольны, вовсе не считают свою жизнь годной только для помойки.
Энни открыла рот, чтобы выплюнуть язвительную шуточку, всегда готовую сорваться с языка, когда Малкольм изрекал свои сентенции, но с удивлением обнаружила, что во рту пусто. В чем дело? Неужто он прав и довольство жизнью весит больше, чем сама жизнь? Впервые она задумалась над фразой, услышанной от Малкольма.
Дункана она о своих еженедельных визитах к Малкольму не оповещала. Он полагал, что Энни ходит в тренажерный зал или по магазинам. Собственно, узнай он о ее визитах к Малкольму, ничего трагического не произошло бы. Еще один повод для гордости, деталь, поднимающая их в собственном мнении, отличающая от прочих жителей городка. Хотя сам-то он в психологических баталиях Энни участия не принимал. Уже поэтому она держала свои походы в секрете. Другая причина состояла в том, что единственная проблема, погнавшая ее к Малкольму, — сам Дункан. Поначалу он об этом узнать не захотел, зато потом сунул бы нос и во все остальное, чего, разумеется, Энни хотелось бы избежать. Поэтому она прихватывала с собой спортивные и купальные принадлежности, а на обратном пути покупала в социальной лавке дешевую книжку, пару туфель или продукты, и Малкольм оставался ее маленькой тайной. На этот раз, выйдя от Малкольма и направляясь обратно в город, она чувствовала себя непривычно. Ничего не нужно покупать, чтобы не выдать Дункану, что она рассказывает чужому человеку, насколько он, Дункан, ее разочаровал. Странно возвращаться домой с пустыми руками. Странно, чуть рискованно и чуть печально, что поделаешь. Такая маленькая ложь напоминает, что есть к кому возвращаться домой. Однако, зайдя в свой отныне пустой дом, она застала там Дункана. Он сидел за столом, дожидаясь ее возвращения.
