— Золотая собака, — сказал Кристер и засмеялся, потом снова тронул сани, прокричав: — Хэй-я!
Но сегодня она с ним не увидится, она собиралась к матери. Поэтому сидела и убивала время в комнате для отдыха вместе с Сигурдом. Сигурд женат и отец четверых детей, что он может понимать во влюбленности. Наконец-то позвонила мама и спросила, куда она подевалась.
— Я уже еду, застряла тут ненадолго. Купить чего-нибудь по дороге?
— Чего?
— Не знаю. Чего-нибудь вкусненького? Что ты хочешь? — спросила Турюнн.
Мама ничего не хотела.
Она открыла дверь, облаченная в белую шелковую пижаму.
— Привет, дружок! — сказала она и коротко обняла Турюнн, потом развернулась и зашаркала из прихожей.
— Ты лежала?
— Нет. Просто еще не оделась.
— Боже мой, мама! Времени девять часов вечера!
— Ну, значит, уже поздно одеваться. Все равно через несколько часов ложиться.
— Так не годится, мама, просто никуда не годится.
— Только не надо мне говорить, что годится, а что — нет. Ты еще и минуты здесь не провела. Давай, сними для начала куртку, а потом уже обрушивайся на меня со своей жизненной мудростью.
— Если ты будешь злиться, я уеду. Вообще-то я ужасно устала.
Она могла бы поехать к Кристеру, удивить его, купить пиццу и чипсы. Мать остановилась посреди комнаты, поднесла руки к лицу и громко зарыдала.
— Прости, прости дружочек! Я знаю, ты мне только добра желаешь!
Ну вот, началось, теперь она будет утешать маму, хотя обидели-то Турюнн. Она поспешила войти в комнату и притянула мать к себе.
— Ну-ну, мама, не плачь. Тебе надо больше выходить в свет. Нельзя сидеть дома, может, скатаемся в Копенгаген? Эрленд так нас звал. Обеих. Я могу отпроситься с работы на пару дней.
— Может быть… Хотя он из семьи Несхов, проклятая компашка. Но, кажется, этот Эрленд очень жизнерадостен.
— Да, мама! Ты его полюбишь! И он знает все хорошие магазины, где стоит делать покупки!
— Делать покупки… На что? Если задуматься, у меня даже нет денег на поездку.
Турюнн отпустила ее, села в кресло, сняла куртку и бросила на пол рядом.
— Гюннар не собирался тебя разорить, — сказала она.
Мать вытерла слезы резким движением и приняла трагическую позу, сложив руки на груди.
— Он же не может содержать меня всю оставшуюся жизнь. А я не работала с тех пор, как с ним познакомилась, Турюнн. Что случилось, как ты знаешь, очень много лет назад. И, как ты тоже знаешь, у меня нет никакого образования. Он хочет, чтобы я продала дом.
— Вот как?
— «Вот как?» Это все, что ты можешь сказать? Я жила здесь на протяжении тридцати с лишним лет!
— Это и Гюннара дом тоже. А вилла наверняка стоит целого состояния. Можешь купить себе отличную квартиру и…
— Скажи, ты на его стороне? Да?
— Мама. Ты можешь быть хоть чуточку реалистом? Нельзя ведь жить одной в двухэтажной вилле в самом буржуазном квартале, когда Гюннар живет…
Она замолчала, понятия не имея, где и как живет Гюннар. Все, что она знала, что у Марии есть пентхауз на набережной, где Гюннар пользуется вытяжкой для сигар и подземным гаражом.
— Я на твоей стороне, мама. Просто хочу, чтобы тебе было хорошо. Чтобы ты… вырвалась из всего этого.
— Сдалась, ты хочешь сказать.
— Вообще-то наоборот. Чтобы ты не сдавалась, — ответила Турюнн.
— Оставила Гюннара в покое, ты хочешь сказать.
Турюнн уставилась на нее:
— Ты же сто тысяч раз говорила, что ни за что в жизни не пустишь его обратно, если он вернется с поджатым хвостом!
— Ну да. Да и хвост у него не такой длинный, чтобы он смог уложить его между…
— Мама! Не хочу этого слышать!
— Ох-ох! Подумаешь, нежная душа! Чайку, дружочек?
Она не смогла вырваться от матери до половины первого. Оказавшись в безопасности в машине, она сразу позвонила Кристеру. Гудки раздавались целую вечность, прежде чем он ответил и сказал, что работает.
— В такое время?
В Шанхае полвосьмого утра.
— В Шанхае?
Все происходило в Шанхае.
— Все — это что?
Инвестиции, объяснил он. Это столетие принадлежит Китаю, про Штаты и Японию можно забыть, деньги надо инвестировать в Китай. Турбокапитализм, какого свет не видывал с тех пор, как Гонконг открыли для западных вложений. И все равно, с Китаем все еще круче.
— Охотно тебе верю.
Голос его звучал по-другому, пару секунд она даже не могла себе представить его на санях в собачьей упряжке. Скорее, в костюме, белой рубашке и блестящем галстуке. В черном костюме, который он оставил для похорон. Она надеялась, он скажет: «Приезжай. Приезжай сколь угодно поздно, даже если тебе надо рано вставать, Турюнн». Но он промолчал, казалось, был очень занят, но ведь не мог же он бросить все дела только потому, что она позвонила. Ведь это был его заработок.
— Созвонимся, — сказала она.
— Да, — ответил он. — И не забудь, что я тебе говорил. Если у тебя есть свободных пятьдесят тысяч, я их приумножу. Обычно я не работаю с такими маленькими суммами, но ради тебя сделаю исключение.
— У меня было пятьдесят тысяч и даже немного больше, но мы все вкладываем в клинику, инвестируем в новое рентгеновское оборудование и, может быть, наймем еще…
— В любом случае, не забудь, что я говорил. Созвонимся!
Он повесил трубку. Она подумала: «Вот он сидит, работает, знает, что я сегодня вечером занята, он в неподходящем настроении, нельзя его в этом обвинять. Если бы я поехала прямиком к нему и постучалась в дверь, он бы, конечно, очень обрадовался».
Запершись в квартире, она вдруг почувствовала себя непривычно одинокой. Странно. Ей всегда нравилось заползать в свою норку. Она вскипятила воду для чая, переоделась в халат, полистала почту, выбросила рекламу. Счета и приглашение на собрание собственников жилья, у нее не было сил просматривать повестку. Она выглянула на площадку, проверить, не горит ли свет у Маргрете, но там было темно. Тогда она снова закрыла дверь с облегчением, о чем ей говорить с Маргрете? Неужели она, черт возьми, не имеет права в тридцать семь лет завести роман с одиноким мужчиной тех же лет? Какое счастье, что она ни разу не упомянула Кристера при матери. Да и как можно было его упоминать? Рассказать, что она до смерти влюбилась, когда мать только и ждет, что жизнь Турюнн будет эхом ее собственной жизни, в которой нет любви?
Она захотела позвонить ему опять, посидела с мобильником в руке, вызвала его номер из телефонной книжки, но на зеленую кнопку нажимать не стала. Вот его номер. Нажми на кнопку и услышишь голос.
Эрленд. С ним всегда чудесно пообщаться. Но сейчас поздно. Час ночи. Тем не менее, она на всякий случай послала смс: «Можно позвонить?»
«Окей», — ответил он через несколько минут.
— Это я. Знаю, что поздно, но в Шанхае сейчас вообще восемь утра.
Вот как? Она, оказывается, глобально осведомлена.
— Вы тоже так поздно не спите?
Крюмме спит. А он — нет.
— Что же ты делаешь?
Ничего особенного. Он сидит с коньяком и смотрит на копенгагенские фонари.
— Звучит заманчиво.
Да, все не так уж плохо.
— Кажется, ты немного… грустишь? Что-то случилось?
Ничего не случилось. Он обнаружил новую морщинку под одной ягодицей, вот уж странное место, но он поведал об этом без присущего ему вдохновения и наигранного драматизма.
— По-моему, ты не совсем в себе. Эрленд, что случилось? Кроме морщинки?
Не стоит что-то там себе воображать. Накануне он забрал свой плакат с Аладдином Сейном из багетной мастерской, там его прекрасно привели в порядок — разгладили сгибы и срезали по краям, удалив дырки от кнопок и остатки скотча. Теперь он висит в ярко-красной рамочке в спальне. А еще он отослал сегодня огромную папку документов адвокату Берлингу в Трондхейм, так что скоро Тур станет законным владельцем хутора.
— Отлично, — сказала она и подумала: «Надо завтра позвонить отцу». — А еще какие новости?
— Да так, Крюмме сегодня днем чуть насмерть не сбила машина, но он отделался царапинами и синяками, машина успела в последнюю секунду затормозить.
— Боже мой! И ты молчишь? Он не испугался? Ох, бедный Крюмме!
Вдруг Эрленд понизил голос, видимо, Крюмме встал и пошел в ванную.
— Вы что, поссорились? — прошептала она в ответ. — Раз ты шепчешь?
Нет, они не поссорились, но в последнее время все как-то… кисло.
— Кисло? Нет, ты шутишь! Вы же с Крюмме совсем… Нет, это никуда не годится!
Годится. Наверное, это пройдет, пусть племяшка не беспокоится, а сейчас ему надо попрощаться, они еще созвонятся.
Она легла на ледяное белье, съежилась и закрыла глаза. Из открытого окна доносился детский плач, а внизу на лестнице какие-то подростки что-то яростно обсуждали пронзительными голосами. «Как-то кисло…»
