Израиль Меттер - Среди людей

— Теплицы — это наша традиция, — объясняла Нина Николаевна.

Она показывала на ульи Лаптева, на деревья под окнами учительницы начальных классов, на старый сад, высаженный здесь еще во времена двухклассной деревенской школы. Как вода, которая принимает форму любого сосуда, куда она налита, так и Нина Николаевна, разговаривая с начальством, умела «наливаться» в желаемые формы. Она была на хорошем счету, ибо во всем, что она произносила, ничто не беспокоило слуха.

Выговор не заставил себя ждать. Дней через десять после возвращения Ломова из Курска в школу пришел приказ, напечатанный на папиросной бумаге, где за подписью завоблоно объявлялось, что директору Грибковской средней школы ставится на вид за то, что он «не сумел возглавить коллектив и мобилизовать его на борьбу за повышение успеваемости учащихся».

— Ну, вот и первое боевое крещение, — сказал Лаптев. — Поздравляю вас, Сергей Петрович! Гораздо почетнее получить от Совкова выговор, чем благодарность.

Эта папиросная бумага не произвела на Ломова того впечатления, которого ожидала завуч.

Прочитав приказ, директор спросил у нее:

— Я, к сожалению, не в курсе дела: это полагается вывешивать в учительской?

— Этим полагается руководствоваться, — ответила Нина Николаевна.

Вечером был созван педсовет.

Поля подметала коридор и слышала, как Ломов читал приказ. Она села у дверей учительской, под часами-ходиками, но слушать мешал топот ног во втором этаже: там собрались ребята.

Голоса из учительской доносились урывками. Что-то длинно и быстро говорила Нина Николаевна. Потом раздался хрипловатый голос Лаптева; Поля слышала, как он сказал:

— Наша святая обязанность не осуждать Сергея Петровича, а поддержать его. Циркуляры подобного рода очень часто ведут к тому, что сведения, посылаемые в область, становятся лживыми. Для того чтобы угодить начальству, мы повышаем оценки. И это уже не борьба за успеваемость, а дело совести учителя. Так же как дело нашей совести — условия, в которых находится школа…

По лестнице со второго этажа, осторожно ступая, спустились гурьбой старшеклассники. Они пошептались, мешая Поле слушать, потом на цыпочках подошли к ней, и староста десятого класса, Надя Калитина, шепотом спросила:

— Тетя Поля, Сергею Петровичу попало, да?

— Через вас мучается, — сказала Поля.

— Я говорила! — яростно обернулась Надя Калитина. — Это все Нинка заварила…

Поля замахала на них руками — она знала, что Нинкой старшеклассники называют завуча, — и прогнала их от дверей.

Ломов вышел из школы позднее всех. Он нарочно долго возился у себя в кабинете, чтобы успокоиться после педсовета. Его приглашали пить чай и Гулина, и Лаптев, и тихая учительница начальных классов, но ему хотелось побыть одному.

На улице, когда Ломов сошел с крыльца, из-под акаций двинулись к нему фигуры ребят. Он не различал их лиц в полутьме.

Чей-то знакомый голос сказал:

— Сергей Петрович, можно вас спросить?

И, не дождавшись ответа, тотчас же взволнованно спросил:

— Сергей Петрович, вы не уедете от нас?

Приближались каникулы. В город пришла поздняя весна, грохотал уже гром, шли ливни, дул острый ветер, в последние дни студенты прибегали на лекции без пальто и громко чихали в аудиториях.

На весенних экзаменах Виктор Петрович был строг; ему казалось, что, чувствуя приближение каникул, молодые люди недостаточно старательно учатся. В особенности его раздражало, если он замечал на глазах у студенток слезы. Он был совершенно уверен, что знающий студент не станет реветь на экзамене, стало быть слезы — лучший признак того, что человек не усвоил предмета.

Сизов не любил весны. Им овладевало беспокойство: все куда-то торопились, обсуждали, кто куда собирается на лето, надо было и ему принимать решение, а он больше всего любил жизнь, текущую по заведенному порядку. Бывало в последние годы, что он никуда не уезжал на лето, лежал у себя в комнате, распахнув окно, и бесконечно много читал. Он не выходил даже иногда из дому в столовую пообедать, а покупал раз в два дня мясо, картошку, крупу, затем в большой, опустевшей кухне — все соседи разъезжались на лето — варил себе еду, заглядывая в поваренную книгу.

Порой ему становилось не по себе оттого, что он так необычно проводит отпуск, но он уговаривал себя с той железной логикой, которой привык пользоваться, преподавая физику, что каждый человек отдыхает в наиболее благоприятных для его характера и организма условиях, а поскольку существующие условия его вполне устраивают, следовательно, они и являются оптимальными для него.

Окна его комнаты выходили на городскую реку, стиснутую каменными берегами. Неподалеку была лодочная станция, и мимо Сизова часто проезжали молодые люди — девушки и юноши. Сизов смотрел на них из окна, стараясь понять удовольствие, которое они получают от катания по узкой, мутной реке; они казались ему легкомысленными, тратящими золотое время попусту. Но иногда и ему хотелось очутиться в такой вот лодке, а главное — почувствовать ту необыкновенную легкость, беззаботность, которую он давным-давно утратил.

Он бывал в гостях у своих сослуживцев, и когда возвращался от них домой, то замечал, что в комнате у него неуютно: на спинке кресла непременно висел пиджак, лампочка под потолком была без абажура, повсюду валялись книги, газеты, и куда-то всегда исчезала пепельница. Все это как будто было легко устранимо, но почему-то никак не устранялось.

Изредка к Сизову приходили домой дипломники и аспиранты. Он любил помогать им, охотно давал книги, необходимые для их работы, увлекаясь, делился с ними теми мыслями, которые собирался изложить в своих научных статьях.

Никогда при этом студенты не чувствовали, что они в гостях у Сизова; его комната на время превращалась в институтскую аудиторию или библиотеку.

Принимая у своих учеников экзамены, Виктор Петрович ревниво следил не только за тем, умеет ли человек хорошо ответить на заданные в билетах вопросы, но и обращал внимание на интонацию. Он был беспощаден к студентам и даже язвителен, если замечал безразличие к науке. На виду у всей группы Виктор Петрович долго, в самых элементарных, а потому и обидных выражениях выговаривал ученику или ученице за лень и равнодушие. Вот тут он считал, что слезы отнюдь не мешают делу: человек плачет, ибо осознал свою вину.

Его уважали и побаивались. Были студенты, умевшие копировать Сизова. Он услышал однажды, как юноша-первокурсник, окруженный улыбающимися товарищами, говорил:

— Вы учитесь на одном из интереснейших факультетов. Ваше обучение стоит государству больших денег. Вы комсомолец. Если вы не чувствуете внутреннего влечения к профилирующему предмету — физике, то занимать место в нашем институте по меньшей мере легкомысленно. Переводитесь в стоматологический.

Сизов громко кашлянул, чтобы его заметили, и, когда юноша испуганно оглянулся, сказал ему совершенно серьезно:

— Это вы изображали Меня? Похоже. И, главное, абсолютно правильно по мысли.

У него была великолепная память: студент, не сумевший ответить на какой-либо вопрос, мог быть уверен, что рано или поздно Виктор Петрович спросит у него снова именно тот раздел физики, который он в свое время не усвоил.

Его лекции посещались аккуратно. Окончив институт и уехав по распределению в какой-нибудь далекий город, студенты не писали ему писем о своей личной жизни, но если они испытывали на первых порах затруднения в работе, то обращались к Виктору Петровичу за советом, — он отвечал им немедленно.

Было время, когда Виктор Петрович в любом обществе, в любой компании оказывался самым молодым человеком. Стоило узнать, сколько ему лет, как непременно кто-то произносил:

— Ну, вы совсем мальчишка!

И ему было приятно, что он, совсем мальчишка, находится в компании пожилых людей. Долгое время он был самым молодым студентом в группе, затем самым молодым преподавателем института, потом самым молодым кандидатом наук. И вдруг это оборвалось. Он и сам теперь часто произносил фразу, обращенную к какому-нибудь способному тридцатилетнему мужчине:

— Ну, вы совсем мальчишка!

Представления о возрасте сдвинулись: нынче ему уже начинало казаться, что, пятьдесят — шестьдесят лет — это еще пора зрелости.

Виктор Петрович был холостяком. Лет двадцать пять назад он был женат непродолжительное время — около года. Жена училась тогда на последнем курсе того же физико-математического факультета, на котором учился и он. Они познакомились и сошлись, живя в студгородке. Была устроена настоящая свадьба: в красном уголке студенческого общежития на длинном столе стояло несколько коробок овощных консервов, небрежно открытых перочинным ножом; вино и пиво были налиты в графины из-под кипяченой воды, колбасу нарезали толстыми ломтями; пили бог знает из чего: граненые стаканы, металлические кружки, блюдца — все было пущено в ход. Сизов сидел в чисто выстиранной футболке, а Лена надела светлое шелковое платье и вплела в косу большой бант. Сначала произносили тосты физики и математики, потом друзья с других факультетов, а затем уже ничего нельзя было разобрать, потому что все говорили разом.