– Это ересь! К тому же довольно глупая.
Я поднял голову и встревоженно уставился на отца Фасбиндера. Неужели я произнес все это вслух?… Или он читает мои мысли?… Неутешительная перспектива.
– Я обязан сказать тебе вот что: сомнение, друг мой, – смертный грех. Вопреки мнению остроумных циников, в нем нет ничего забавного. Упорствовать в сомнении означает погибнуть. Не торопись. Можешь взять отпуск на год, уехать отсюда, подвергнуть себя духовным упражнениям, поститься или есть все что хочешь. Существует множество вариантов.
Я покачал головой:
– Нет, я думаю, это… больше ни к чему. Я уже сделал выбор.
– Хорошо. Вероятно, я смог бы тебя переубедить, но таким образом я привлек бы к нашему делу еще одного человека без истинного духовного призвания. Позволь спросить, что ты намерен делать?
– Не знаю.
– Я так и думал. Ты примешь от нас какую-нибудь помощь?
– Нет.
– Я так и думал. И все-таки, если передумаешь, приходи ко мне. Ни один из тех, кто был нам близок, не должен голодать. Ты один из нас, Артур, и ничего с этим не поделаешь. Ты был среди тех, кто выступил в великий поход, и, хочешь ты того или нет, ты придешь вместе с нами в Палестину. Когда-нибудь.
– Может быть, даже скоро? – улыбнулся я. Он кивнул:
– Может быть.
Некоторое время мы оба молчали. Его пронзительный, внимательный, мертвый взгляд был устремлен в какую-то точку на столе; он склонил голову и полуприкрыл глаза, как будто прислушивался к чему-то, чего я не различал. Я с тревогой огляделся: за окном, наверное, сгустилось полупрозрачное облако тумана, потому что луч неуверенно мерцал, а пылинки почти исчезли. Я сглотнул, потом встал.
– До свидания, – сказал я и тотчас же с досадой покачал головой.
К моему удивлению, его это не позабавило.
– Да, – сказал он и протянул мне руку, – мы увидимся, Артур. Конечно увидимся.
На ощупь она была холодной и странно неживой, немного похожей на руки статуй, до которых быстро дотрагиваешься в музеях, если уверен, что никто на тебя не смотрит. Не оглядываясь, я пошел к двери. Вот и все.
Я оказался прав: за окнами сгустился туман, такой бывает ранней осенью. Два кривых дерева роняли бурые листья на стоящие под ними машины; в небе стая ворон летела вслед за одиноким самолетом. Я подумал о геометрии; о кривой, которой никак не удается превратиться в прямую; о гиперболе, которая не в силах достичь бесконечности. И о далеких светлых фигурах на церковных витражах. Вздохнул и почувствовал себя как-то странно. В последний раз спускаясь по лестнице, я закурил сигарету и наблюдал, как поднимаются в воздух, бледнеют, исчезают облачка дыма. Внизу я выбросил ее, ни разу не затянувшись. Возле вращающейся двери я помедлил, на какое-то мгновение мне захотелось вернуться. Но потом мне стало ясно, что я не смогу этого сделать. Что это уже в прошлом. Итак, я вздохнул, стряхнул с себя уныние и пошел дальше.
Узнать адрес Яна ван Роде оказалось невероятно трудно. Его книги умалчивали о том, где он живет, издательство поддерживало с ним контакт только через его адвоката, а адвокат отказывался сообщать какую-либо информацию. Он был почетным председателем Магического общества, но, поскольку я в нем не состоял, мне не дали там никаких сведений. И, даже подкупив посредственного мага, я узнал лишь, что в Обществе ван Роде уже давным-давно не видели и что он уже двенадцать лет не платит членские взносы. Его имени не было ни в одной телефонной книге, ни в одной базе данных, ни в одном отраслевом справочнике, a «Who's Who» упоминал лишь его имя и несколько дат, но не адрес.
Есть разные варианты подхода к подобной проблеме. Можно молиться. Можно искать и искать во все более причудливых и странных местах. Можно направлять прошения чиновникам высокого ранга. Или можно обратиться к частному детективу, описать ему все обстоятельства и спустя неделю получить желаемое. Разумеется, это превосходило мои финансовые возможности. Но я по-прежнему вел себя так, будто я богат. Детектив – кстати, его же я позднее нанял для поисков моей матери – через восемь дней, гордый и небритый, предъявил мне счет на крупную сумму, включавшую в себя странные расходы (кольцо, подаренное телефонистке, стеклорез, сломавшийся при взломе адвокатской конторы), и лист бумаги с адресом в мещанском, скучном, асфальтово-сером районе расположенного поблизости небольшого города.
То, что мое письмо осталось без ответа, меня не удивило. То, что в доме не было телефона, тоже. Я ожидал, что дело будет непростое.
Это был невысокий дом рядовой застройки, ничем не отличающийся от своих соседей слева и справа и от соседей своих соседей. Два окна уставились на улицу; возле двери стоял в ожидании вывоза мусора черный пластмассовый контейнер. Поспешный осмотр (прочь, ложная гордость; на карту поставлено большее) показал банановые шкурки, упаковки от молока – срок годности истекает через два дня, – газеты, мешочек для сбора пыли из пылесоса, картонную коробку, пахнущую рыбой, несколько грязных бумажных платков… Довольно! Без сомнения, дом обитаем, там кто-то есть.
Конечно, я мог бы позвонить. Но что если именно сейчас его нет дома или – еще хуже – он работает или сидит в ванной? И меня выпроводят, не примут? Я не мог себе этого позволить. У меня был всего один шанс.
Три дня я наблюдал за домом, три дня и две ночи. Я взял напрокат машину (да, своей машины у меня не было) и, припарковав ее на противоположной стороне улицы, устроил засаду. Наступила ночь, ее сменил день. Мимо пробегали дети с огромными рюкзаками, мужчины с кейсами садились в машины и уезжали. Дворники взметали пыль, женщины несли сумки с продуктами и тащили за собой упиравшихся собак. Два-три раза я выходил из машины и ходил туда-сюда, чтобы размяться. В обед я только торопливо перекусил – что если он именно сейчас выйдет из дому, а я его упущу? – в кафе со скверной кухней (и не будем говорить о тамошних туалетах). Вернулись дети. Небо на востоке помутнело, на западе отливало красным. Возвратились машины; их владельцы разбрелись по домам. Над трубами появились бугристые клубы густого серого дыма. Стемнело; включились фонари. В окнах ван Роде зажегся свет, а по занавескам скользнула продолговатая тень. Поднялся и скрылся месяц, засияло несколько звезд. И ничего больше, ничто не шелохнулось. Время остановилось. Около половины второго я заснул.
На следующий день все повторилось. Дети, мужчины, дворники. Потом женщины с собаками. Потом долгий пробел. Потом вернулись дети, сумерки, вернулись мужчины. Дым. Вот это, думал я, и есть жизнь. Только это, и все.
И тут что-то произошло: у ван Роде открылась дверь, вышла женщина и выбросила в мусорный контейнер пластиковый пакет. Маленького роста, черноволосая, коротко стриженная, лет пятидесяти. Симпатичная. Потом она вернулась в дом, и дверь захлопнулась. Позднее в окнах снова зажегся свет. И наступила ночь.
Я проснулся около шести, еще до восхода. Я давно не чувствовал себя таким бодрым, отдохнувшим. Может быть, думал я, нужно чаще ночевать в машине, может быть, это секретное средство от бессонницы. Все шло своим чередом, как вчера, позавчера и, возможно, каждый день. Между тем я перестал томиться скукой, во мне воцарился совершенный покой, я был безучастным зрителем, и только. Я то и дело совсем забывал, что вообще здесь сижу, что существует не только обитаемый мир за моим ветровым стеклом, но и я тоже. Я мог бы просидеть так всю жизнь.
Примерно в полдень – солнце стояло в зените и стерло стрелки солнечных часов – мимо неуклюже проковыляла толстуха с пуделем под мышкой, остановилась, бросила на меня один, другой, третий недоверчивый взгляд и заковыляла дальше. Я встревоженно посмотрел ей вслед и подумал, не уехать ли мне и не отказаться ли от моей затеи. А что если она вызовет полицию? При том неопределенном и преступном положении, в котором я находился, я не мог позволить себе проблем с вооруженными людьми в униформе. Но когда спустя десять минут страха зеленая машина так и не появилась, я осмелел и решил остаться. Я слишком долго ждал. В сущности, я ждал всю жизнь.
А сколько мне было лет? Года двадцать четыре, может быть, двадцать пять. (Рассматривая внешние даты моего существования, я легко сбиваюсь; мои обычно столь надежные математические способности изменяют мне, когда нужно представить мой собственный возраст в виде некоего исчисляемого целого. Словно моя жизнь не состоит из часов, минут, секунд, как и любая другая.) Сколько лет прошло с тех пор, как я отверг высочайшее поприще? Полтора года, может быть, два. И чем же я занимался все это время? Да, собственно, ничем.
Или, по крайней мере, каким-то вздором. В самом примитивном экономическом смысле я пытался как-то просуществовать. От места преподавателя в частной католической школе я отказался, проработав лишь день из испытательного срока. (Если непременно хочешь знать: четырнадцатилетний монстр выстрелил в меня стальным шариком из трубочки и промахнулся; я, за миг, отпущенный законом рефлекторных движений, взял шариковую ручку, прицелился и не промахнулся; до конца урока проблем больше не возникло, мальчику потребовалась ринопластическая операция; мое преподавание на этом завершилось.) Потом я попробовал себя в другом амплуа: неделю просидел за письменным столом, просматривая заполненные формуляры. Стоило одному из них мне присниться, как я уволился. Примерно месяц я работал в известной фирме, занимавшейся производством очков, и это было невыносимо. Я почти не спал, и ни одно успокоительное не избавляло меня от ужаса, с которым я по утрам входил в свой офис, от страшной угрозы, таившейся в мерцающих люминесцентных лампах, в свечении компьютерных мониторов, в ухмылках коллег, в плевках и клокотании большой кофеварки в углу. Заметив, что мои обычно такие спокойные руки дрожат даже воскресным вечером, я понял, что пора уходить.
