— Уверена, — выдавила она, и он не узнал ее голоса. Он захлопнул за ней дверцу и, обходя сзади «фиат», почувствовал вдруг, что снова может воспринимать окружающее. В голове была путаница, радость и стыд — все смешалось. Он сел за руль. Вдохнул запах дезинфекции. Запустил двигатель, включил ближний свет, тронул с места.
Некоторое время они ехали молча. Впереди на перекрестке горел красный свет, он сбавил скорость, рассчитывая подкатить на зеленый, чтобы не останавливаться. Но свет упорно горел красный, и он вынужден был затормозить.
Он сидел и ждал, когда автомат сработает и загорится зеленый.
— Куда ты меня везешь? — спросила она все тем же чужим голосом.
Тогда он посмотрел на нее.
По лицу ничего не заметно. Все та же столь хорошо знакомая Триш — темные волосы, чуть неровные зубы, опущенные в улыбке уголки губ. Но сейчас она не улыбалась. Хотя и не выглядела ни подавленной, ни мрачной. Просто улыбки не было.
— Домой, — сказал он. — Разве мы не так договорились? Ты побудешь там, пока… ну, пока все не произойдет.
— Хорошо, — сказала она.
Апатия. Вот именно. Ей все безразлично, подумал он. Приготовилась к любому исходу — будь что будет. Такой она еще никогда не была.
— Ты мне расскажешь, как все было? — спросил он.
Она качнула головой. Вспыхнул зеленый свет, и Деон свернул на главную дорогу к городу, где сплошным потоком неслись автомобили; он был даже рад, что обязанности шофера позволяли ему не разговаривать.
Неожиданно она сказала:
— Было совсем не страшно.
Сказала так, точно сама себя убеждала. Хочет ободрить меня, подумал между тем Деон, и это его тронуло.
Он попытался подладиться под ее тон, легкий, беззаботный, и ласково улыбнулся ой:
— Не так страшно, как ты думала?
— Да.
Помолчав, добавила, точно хотела отделаться от чего-то:
— …просто велела раздеться ниже пояса, уложила на пол и…
— Как на пол?! — Он подумал, что ослышался.
— Ну, не на пол, она полотенце подстелила, конечно. — И беспечно взмахнула рукой, словно птица крылом. — Все стерильное, надо надеяться. Во всяком случае, все было очень чисто. Она даже перчатки надела. Резиновые.
— Хоть одно утешение.
— Да. Ну, а потом я легла… Ты знаешь, как это делается…
— Да, конечно, — поспешно произнес он.
— Потом, — продолжала она, будто он и не прерывал ее, — она смазала там какой-то мазью, дезинфицирующей наверно, взяла такой инструмент…
— Шприц? — Его всего трясло.
— Может быть, не знаю, что туда вводят. Но она все сделала очень ловко, мне даже больно не было. Я не смотрела. Не хотела смотреть и не смотрела…
Она помолчала, словно припоминая что-то, и затем продолжала почти тем же голосом, почти тем же ровным тоном и в то же время иным; в нем появилось что-то, чего не было минуту назад, — так холодные воды вдруг поднимаются со дна океана на поверхность и ничто не в силах их остановить.
— Больно не было, просто… ну, неприятно было, когда она ввела это туда и вспрыснула. По-моему, какое-то масло.
Деон молча слушал, как нескончаемым, неудержимым потоком лились слова, срываясь с уст этой девушки с застывшим лицом.
— Потом она велела не двигаться минут пять, полежать выгнувшись, чтобы жидкость впиталась. Не то чтоб было больно, — повторила она, и теперь в голосе ее звучал откровенный ужас, и мука, и отвращение, — а просто неприятно, что ли.
Пожалуйста, хотелось сказать Деону, ну, пожалуйста, перестань. Ты даже не знаешь, что ты с собой делаешь. Но он сидел ошеломленный, не в силах рта раскрыть.
— Через пять минут она проделала все это еще раз, — возобновила свой рассказ девушка таким тоном, словно сама не верила тому, что говорит. — Но я не смотрела. На то чтоб было больно, просто мне не хотелось смотреть.
Она помолчала, как будто сидела и осмысливала то, что сказала ему, — все ли? Не забыла ли чего-нибудь важного?
— Ну и все вроде, — произнесла она тем же неуверенным голосом.
Только не дай ей разрыдаться, молил Деон. Только чтоб она не устроила истерики сейчас, здесь, на улице.
Она повернула голову и впервые с тех пор, как села в машину, посмотрела на него. Он не осмелился заглянуть ей в глаза — боялся. Боже, не дай ей разрыдаться.
Но она, кажется, справилась с душившими ее слезами и, когда заговорила, голос ее звучал спокойно, обыденно.
— Это было ужасно. — Она задумчиво кивнула, как бы подтверждая свои слова. — Ужасно.
Во сне он видел Триш. Будто она собирается куда-то лететь на самолете, а он хочет нагнать ее и сказать ей что-то жизненно важное. Но их все время разделяют люди, они не дают ему пройти, и он в смятении не знает, что делить, потому что она все дальше и дальше уходит от него. И вдруг нет никакой толпы, один только он стоит и смотрит на уносящий ее самолет, пока тот не превращается в едва различимую точку. И на него наваливается невыносимая печаль. А потом он слышит чей-то крик и оборачивается, пытаясь разглядеть, неужели самолет разбился? И снова чей-то крик… Он проснулся, сел рывком, но не сразу сообразил, что сидит на полу, где постелил себе вечером.
Его кровать, на которой спала Триш, была пуста. Простыни отброшены, словно она спешила.
И тут он снова услышал сдавленный крик — на этот раз из ванной комнаты.
От кровати до двери ванной вела дорожка темных капель. Она, однако, успела закрыть за собой дверь, и сейчас оттуда не доносилось ни звука.
Он кинулся к ванной, рванул дверь, готовясь к худшему.
Она стояла спиной к двери в его крохотной ванной (ее строили как туалет для прислуги, и почему именовали ванной, он сам не знал: здесь был лишь умывальник и унитаз; единственное отклонение от проекта, который позволила себе хозяйка, — эксцентричная фиолетовая окраска стен). Пижамные брюки алели в углу, кровь струилась по ее ногам, но она, казалось, не обращала на это внимания. Неподвижным взглядом смотрела она вниз, в одну точку; он посмотрел туда же и понял, почему она кричала.
Должно быть, он издал какой-то звук — от боли или жалости к ней, потому что Триш повернулась и посмотрела на него.
— Мертвый, — сказала она просто, как если бы говорила о чем-то обычном, о погоде, что ли, или отвечала на приветствие случайной знакомой в уличной толпе.
Он схватил ее за плечи, повернул, почти насильно довел до кровати. Быстро расстелил бумажные полотенца, достал гигиенические подушечки, уложил ее поудобнее. В нем проснулся врач, он четко и профессионально делал то, что требовалось.
— Где у тебя колготки? — спросил он. — В которых ты занимаешься гимнастикой. Куда ты их положила?
Она кивнула на чемодан.
Триш лежала на спине, широко раскрыв глаза, с разметавшимися по подушке, вдруг потускневшими, утратившими блеск волосами, и на лбу у нее блестели капельки пота. Она следила взглядом за каждым его движением, и в этом взгляде была вера в него.
— Теперь так, — сказал он. — Иду звонить, потом отвезу тебя в клинику. Абсолютно никаких причин для беспокойства. Самое страшное позади. Ты поняла?
Она кивнула, как послушный ребенок.
— Вот и отлично. Сильное кровотечение сейчас прекратится. Потом положи гигиенические подушечки и натяни колготки. Только не вставай — я все тебе подам. Надевай их осторожно, хорошо?
Она снова кивнула.
— Прекрасно. Так я иду звонить. Я мигом.
Телефон-автомат был через два квартала. Он сел в «фиат», рванул с места и, нажав до отказа на газ, помчался по пустой улице.
Набрал номер, и к нему тут же вернулось деловитое профессиональное хладнокровие.
Врач все понял. Он будет через пятнадцать минут. Тут уже осложнений не предвиделось. О, у меня персонал натренированный. Конечно же, выкидыш. Так до встречи, старина, я выезжаю.
Триш лежала в той же позе, в какой он ее оставил. Она повернула голову, когда он вошел, но сама не двинулась.
— Ну как, порядок? Она кивнула.
— Вот и прекрасно, — нарочито бодрым тоном сказал он. — Доктор уже выехал, давай и мы будем собираться. На-ка вот это. И это наденем.
Он улыбнулся ей и, заметив полуоткрытую дверь ванной, пошел закрыть ее.
— Одевайся, я сейчас.
Он снова подбодрил ее улыбкой, вошел в ванную и закрыл за собой дверь. Надо бы вытереть пол, но это потом. Сначала другое.
Он потянул рулон туалетной бумаги, оторвал длинную полосу, смял в комок. «Это» так и осталось лежать на белом фаянсе. Оно было розовое и гладкое, с большой головой и крошечными конечностями — точная копия того, что он видел в патологическом кабинете. Триш все-таки спутала сроки. Он так и думал: это же явно двенадцатая неделя.
Он пригляделся повнимательнее — мальчик. Он бумагой спихнул своего неродившегося сына в унитаз и спустил воду.
