В девяностом году перестройка уже вовсю шагала по стране и, возможно, коснулась умов, но никак не быта жильцов достойной квартиры.
Ее окна по левой стороне выходили во двор-колодец, сильно пахнущий мочой и еще чем-то, не поддающимся описанию. Дело в том, что любой измученный поисками туалета гражданин мог легко свернуть в укромную подворотню и оставить в ней то, что его организм уже посчитал излишним.
Парадный фасад дома сильно облупился, и с когда-то прекрасного балкона отваливались солидные куски лепнины. Как ни странно, это не отпугивало посетителей кондитерской и кафе, расположенных в нижнем этаже здания.
Единственное дерево у крыльца давно усохло. В упомянутый год широченный голый ствол, переживший несколько революций и блокаду, пришелся как нельзя кстати: именно его облюбовали для воззваний демократы всех мастей. И теперь патриарх двора шелестел на ветру бумажными листами, воскрешенный трудами политиков к новой жизни.
Среди них выделялся пожелтевший плакат «Объявляем 90-й год годом счастливого падения лошади коммунизма» с изображением тощего коняги, задравшего к небесам копыта. Рядом пестрело самодельно переписанное воззвание, уверенно объявлявшее: «Система рухнула. Совдепия уже не та! Призрак коммунизма в Европе пойман, и выпускать его из клетки никто не собирается. Слава Богу, смена режима в Москве происходит без боев на Красной площади и без баррикад на Красной Пресне!..»
Сама же интересующая нас квартира как две капли воды походила на сотни других коммуналок Смольнинского района: десять комнат, кухня, ванная, туалет и два входа – черный и парадный, ведущие с одинаково зловонных лестниц. Затемненно-длинный коридор, заполненный тумбочками и вешалками, замыкал на себя все комнаты и являл собой некое подобие коммунального Бродвея. Из достопримечательностей выделялись старинная печь с изразцами в коридоре и мраморная плита на кухне, служившая подставкой под горячее. Принесли ее с кладбища, но кто и когда, давно забылось, и даже надписи истерлись под чайниками и сковородками.
Так сложилось, что за порядком и нравами жильцов в квартире надзирала семейная пара Вертепных. Заслуженные бойцы коммунального фронта, Сергей Семенович (за глаза называемый просто «СС») и Муза Сильвестровна, упорно отказывались от положенной им по очереди жилплощади в новостройках, считая общественную жизнь своим призванием. Основным занятием супругов на протяжении многих лет было составление жалоб участковому Плетенкину, который состарился на боевом посту за изучением подобных бумаг.
В письмах Вертепные требовали выселения неугодных, а именно тех, кто приглашал в гости непрописанных граждан, включал громко музыку и пользовался туалетом и телефоном дольше трех минут. Когда давно отгремевшая на Западе сексуальная революция перешагнула границы СССР, содержание жалоб Вертепных немного изменилось. Теперь молодежь, закрывающаяся в ванной на полчаса, обвинялась в «группенсексе» (текст оригинала).
– А что же еще там можно делать столько времени? – недоумевала Муза.
Подобные выпады не распространялись на полусумасшедшую даму по прозвищу Императрица. Высокая, тучная, в десятке халатов, накинутых один поверх другого, она производила величественное впечатление. Желая совмещать приятное с полезным, женщина категорически отказывалась закрывать за собой дверь в туалет и лицезрела оттуда повседневную жизнь соседей. А так как силу ее, в отличие от вменяемости, под сомнение никто не ставил, Императрица у всех на виду охотно комментировала из туалета последние новости, листала газеты и принюхивалась к ароматам кухни, расположенной поблизости. И даже Плетенкин бессилен был что-либо предпринять, так как врачи отказывались признавать ее больной, уверяя, что у нас полстраны таких, а в милицию за дурость не забирают.
Но бывали ситуации посложнее, вроде семейных запоев, и тут уж без участкового никак.
Глава семейства Хламовых, похожий на шамана племени людоедов, по трезвости был тих и застенчив. Жена его тоже производила впечатление необычайно забитого существа. В глазах супругов просматривалась некая отрешенность, граничащая с безумием. Они не скандалили, не орали, не дрались, они даже почти не разговаривали! Запирались и пили – день, два, три, четыре... И все это время из комнаты не выходили, так что оставалось загадкой, как они справляли естественную нужду. Обычно на пятый день их добровольного затворничества Плетенкин взламывал дверь, обнаруживая семейство в полном беспамятстве, включая семилетнюю дочь. Вонь из комнаты вырывалась в коридор, соседи изрыгали проклятия, девочку откачивали врачи, а родителей увозили в вытрезвитель...
Основные баталии, однако, разыгрывались в пестро обставленной 25-метровой кухне. Светлое пространство возле окон занимали Вертепные, остальные – кто где пристроился. Хламовы в закутке у раковины, Императрица у помойных ведер, филолог-германист под колонкой, а тишайший бухгалтер Лев Израилевич между двух газовых плит. Ухоженная, бездетная адвокатша держала в застекленном буфете около тридцати баночек со специями и изобретала для мужа изысканные, необычные блюда. Пожалуй, она была единственной, к кому Муза питала уважение. И только писатель Гулый не пристраивался нигде, поскольку не нуждался в разделочном столике и тому подобных мещанских глупостях.
Обычно на кухне только готовили, ели в комнатах. Но Вертепные были исключением: регулярно пили чай по-хозяйски, за дубовым столом. Они накрывали все как положено, со скатертью и сервировкой, за этим Муза строго следила. И похоже, ей доставлял удовольствие общественный тип питания в угаре беспрерывно работающих двенадцати конфорок и грохоте кухонной жизни. Вертепные чаевничали три раза на дню, неторопливо вкушая сладости. Муза, пышная и румяная, как кустодиевская красавица, подернутая паутиной, обычно причмокивала так сочно, что у вечно голодного Гулого частенько текли слюни. А двое студентов-молодоженов из маленькой комнатенки, расположенной прямо за стеной пищеблока, поплотнее захлопывали дверь.
Вазочку со сладостями Вертепная всегда оставляла на столе: как любой крупный хищник, заправила-пенсионерка любила поохотиться, хотя бы ради развлечения. Ловушки для голодных дураков были разнообразны. В ход пускались и свежеприготовленные котлеты, и пироги. Как только чья-то порочная рука тянулась к приманке, Муза возникала словно из-под земли и набрасывалась на вора с обвинениями. Но это вовсе не означало, что все соседи поддавались искушению. Наиболее часто в лапы охотницы попадался неуклюжий брат Императрицы – тощий жуликоватый тип, постоянно таскавший мелкие вещи у соседей.
Последняя история, однако, приключилась с писателем, обвиненным в хищении говяжьей кости. Гулый не отрицал вины. Более того, он клялся, что вернул бы кость на прежнее место, лишь только поглодав ее немного. Но Сильвестровну подобные оправдания не смягчали. «И ладно бы ложкой ее выловил, – гневилась Муза, – так ведь он, гад, ее пальцами, пальцами тащил, а по мне его мерзкие лапы хуже мухи в супе», – и выплеснула похлебку в унитаз. Писатель грустным взглядом проводил содержимое кастрюльки в последний путь и, беспомощно растопырив пальцы, смотрел на них, будто в первый раз познакомился.
Если Муза заправляла в основном на кухне, то СС подвизался вышибалой и делал свою работу весьма успешно.
Как-то раз застенчивый до заикания сосед-филолог пригласил в гости коллегу-иностранца, чтобы побеседовать с ним в неформальной обстановке. И был тут же нокаутирован в коридоре воплем Сергея Семеновича: «Голубые среди нас!» Ошалевшего гостя, попятившегося к выходу, Вертепный, чуя близкую победу, подгонял устрашающими выкриками: «У-у-у, злыдень писюнявый!!!» Иностранец, по счастью, понял не все из сказанного, но чугунную сковороду в руке пенсионера заметить успел и больше на научные диспуты в теплой домашней обстановке не отваживался.
Конечно, участковый Плетенкин редко разбирал подобные дрязги. Если дело не доходило до поножовщины, он и не заглядывал в 14-ю. Разрешать каждое дело о выдворении гостей и об украденной банке килек – жизни не хватит. Жильцы Плетенкина любили не за пособничество, а за невмешательство. Когда было нужно, они и сами хорошо упаковывали пьяного Вертепного с помощью бечевки и выставляли за дверь до приезда дежурного наряда милиции. А случалось это довольно регулярно.
По праздникам СС надирался до поросячьего визга и метал в коридоре кирзовые сапоги во все, что движется, но так как он числился ветераном труда и «дитем блокады», никто не смел и мечтать о выселении его из квартиры.
Внешность Вертепного описанию поддается труднее, чем деятельность. Невозможно подобрать слова, передающие заурядность этого лица, столь типичного, что, кажется, тысячи раз видел его, но никогда не отмечал, как некий фон, серый и безликий.
