Для начала он отпечатал стопку объявлений следующего содержания: «Опытный врач избавляет от запоя и беременности за один сеанс». И дал адрес своей коммуналки.
О беременности ветеринар имел некоторое представление, неоднократно принимая роды у собак, а о запоях из личного опыта знал только одно: избавиться от них невозможно, что вскоре и подтвердилось. Неудачи следовали одна за другой, и новоявленный нарколог возненавидел алкоголиков за то, что они пьют и пьют, а ему третий день пожрать нечего. Вот тогда-то бес и попутал его на нехорошее дело.
За месяц к Воеводкину обратилось около дюжины алкоголиков и ни одной беременной, из чего он сделал вывод, что в городе больше пьют, чем занимаются любовью. Увидев первую трезвую посетительницу, Степан даже растерялся...
Бросив сумочку у дверей, малярша Зина сразу приступила к делу. Она поведала о негодяе, обесчестившем ее на ноябрьские праздники, и, путаясь в словах и выражениях, умоляла избавить от греховного плода. Воеводкин от волнения долго не попадал в рукава халата, а после судорожно пытался натянуть белую шапочку и резиновые перчатки.
«Женщина – не сука, справлюсь ли?» – ужаснулся кооператор. Зина к тому времени уже лежала на обеденном столе, переоборудованном под стол операционный.
Внезапно Воеводкин понял, что не в состоянии лишить эту даму беременности. Гуманист по призванию и ветеринар до мозга костей, он просто не мог совершить подобное. Степан сдернул перчатки и, пробормотав, что забыл вымыть руки перед операцией, попятился к двери. Продолжая бессвязно бормотать нелепости, он застыл на секунду у выхода из комнаты, и тут взгляд его упал на раскрытую сумочку. Сверху небрежно валялись часики – серебряные, с финифтью. Беднягу затрясло от голода, вожделения и еще черт знает от чего, так что зубы застучали под марлевой повязкой.
– Ну, скоро вы там? – не поднимаясь, окликнула Зина.
Повинуясь неведомым инстинктам, кооператор схватил часики трясущейся потной рукой и пулей вылетел в коридор.
Дальше все было как в дурном детективе.
Малярша заявила в милицию о том, что Воеводкин не смог избавить ее от беременности, зато избавил от часиков и душевного покоя, так что теперь она никогда не сможет довериться опытному врачу за один сеанс.
Опасаясь, что его заметут, кооператор домой не возвращался, да и в родную лечебницу с тех пор дорога была заказана. Терзаемый совестью и страхом, Воеводкин поначалу ютился на чердаке, куда Гулый приносил ему скудную пищу, а потом перебрался на Марата и устроился подрабатывать грузчиком.
Собираясь вместе, друзья доставали нехитрую жратву, добытую в ближайшем гастрономе: дешевую рыбную консерву, пирожки, начинку в которых видел только повар, или на самый мрачный случай – готовое блюдо «Пазарджик». В городе, где почти все продавалось по талонам, еще оставался свободный доступ к последнему деликатесу. По виду этого продукта вы ничего не скажете о нем (кто хочет узнать состав, пусть читает на этикетке), но закусывать можно, если, конечно, есть что закусывать. А как правило, у них было. Приносили с собой кое-что и художник, и даже безнадежные алкоголики. Бедные студенты, с трудом перебивавшиеся от стипендии до стипендии, редко участвовали в братании интеллектов.
Завсегдатаи встреч в заброшенном доме были существами необычайно кроткими, и Гулый был кротчайшим из них. Художник, с точки зрения присутствующих, являлся несколько странным живописцем, так как рисовал одних синих птиц и непременно с красными глазами. Кому-то он даже продал пару этих пернатых тварей, остальные теснились стройными рядами в его каморке.
Как-то раз он начал портрет Гулого. Писатель неделю позировал, представляя, как это изображение украсит титульный лист будущей книги. Законченный портрет поразил его до глубины души – безусловно, это был он, Гулый... но до чего же синий! И потом эти красные глаза и крылья за спиной, делающие его похожим на старого Пегаса, что символизировали они? Поразмышляв немного, писатель забрал шедевр домой, ведь это был его единственный прижизненный портрет.
После первой бутылки художник обычно читал чтонибудь из Шекспира и неизменно слезился, произнося: «...Печален мой удел. Каким я хрупким счастьем овладел». И все сочувствовали его хрупкому счастью рисовать красноглазых монстров.
После второй собутыльники наперебой начинали рассказывать о женщинах. И только после третьей-четвертой публика могла воспринимать очередные главы из романа Гулого. Разомлевшие до нужной кондиции слушатели одобрительно кивали в такт каждой запятой, проливая бальзам на сердце автора. Зардевшийся Гулый трепетал, как может трепетать только мать, видя недюжинный успех своего дитяти.
Затем все сливалось в единой сладкой песне, переходящей в бредовую дремоту. Друзья спали вповалку на матрасах из чужой жизни, продавленных и пропитанных соком неведомых тел. Они, как выброшенные на необитаемый остров жертвы кораблекрушения, прижимались покрепче друг к другу, стараясь не думать о спасительном корабле, который вряд ли когда-нибудь возьмет их на борт.
По нескольку дней, а то и недель загулявший писатель мог пропадать неизвестно где. Мало ли в Питере заброшенных домов?
Соседи каждый раз надеялись, что больше его не увидят, но неизменно веселый треск «Башкирии» возвещал о возвращении Гулого в родную квартиру.
Тусклые утренние сумерки липли к телу, как болезнь. После пробуждения взгляд Нила погрузился в сырую мякоть петербургского неба. Как он жаждал увидеть хоть одно солнечное пятно – рыжее, теплое! Дотронуться до него рукой. Он страстно желал света и призывал его, как дикарь, – бессвязно и горячо.
Солнце... сладкое для северянина, как мед. Какой короткой бывает его ласка в Петербурге, где бесцветная зима среди осклизлых от сырости деревьев и домов кажется бесконечной. Вопреки природе зодчие сотворили красоту Северной столицы, но как холодна она под взглядами не знающего солнца неба, как веет от нее гробницей!
Нил мучился этим городом, своей любовью к нему и ненавистью, своей усталостью от него и порождаемой им силой. Властители навязывали мегаполису свои имена, завешивая ими лица домов и храмов, но даже могущественнейшие из смертных не могли нарушить таинственной непостижимости его чрева, в котором переваривались судьбы и эпохи, и время неизменно возвращалось в реку, из вод которой рождалась жизнь на ее берегах...
Нил потянулся и неохотно откинул одеяло. Лето кончилось, на кафедре идут занятия... Он накинул свитер и, встряхнув брюки, снова наткнулся на листок бумаги, который читал ночью. И возможно, вспоминал во сне. «Пролог Z».
«...Что знаем мы о тех временах, когда на черной земле одной из многих планет впервые приживались великие символы – свет и тьма, зло и добро, ненависть и любовь, и что помним мы о тех временах, когда этих полюсов не было? И сохранили ли человеки за долгие века изначальное представление о том, что им открылось? Ведь, взывая о хлебе насущном, мы давно не чувствуем за высохшими словами животворного небесного адресата. Проводники разросшихся мировых религий от доступных и ясных начал увели нас в каменоломни нагромождаемых страхов и иллюзорных тропок, помогающих их преодолевать. И лишь во времена больших перемен, когда рушатся казавшиеся незыблемыми скрепы и устои, нам дается недолгая возможность хотя бы отчасти увидеть вещи в первозданном океане их смыслов. И тогда в нашу жизнь полноправно вторгаются вечно юный Золотой Шар Солнца и таинственный Черный Шар Первобытной Утробы, и мы каждую неделю проживаем заново семь дней творения, семь дней божественной, отцовской и материнской Любви...»
Нил решил придержать рукописный текст, оставленный кем-то в кухне на подоконнике. Вот так выйдешь покурить – и наталкиваешься на чью-то шизофрению... Неужели Гулый сподобился на такое? Или это студенты вчера обронили? У них бывают в гостях весьма странные личности, с которыми воюет Вертепный... Впрочем, пора на работу. Преподаватель схватил сумку и через несколько минут был уже на троллейбусной остановке.
В коммунальной квартире № 14 дома № *** на Староневском проспекте коренной петербуржец Нил жил, согласно прописке, десять лет. Соседи менялись, умирали, садились время от времени в тюрьму, а он все так же занимал одиннадцатиметровую комнатенку, где любая мебель норовила завалиться на хозяина, потому что стены и пол были перекошены под углом в несколько градусов. В результате длительного отбора остались раскладушка и шкаф, прибитый к стене гвоздями. Коврик прикрывал непристойную дыру в паркете, уходящую тоннелем в старые перекрытия. Для непрошеных гостей приходилось расставлять крысоловки. Площадь по документам числилась аварийной, но многие ленинградцы проживали в таких комнатах всю жизнь и не становились от этого непригодными ни для работы, ни для любви...
