Наутро, обвязав лоб мокрым полотенцем, он сел за роман. Про то, как погибнет в войне с миллиардным Китаем. И сделал за месяц.
Стали выходить книги. Иван закончил вуз. Будь все проклято! Как все постыло!
Он стал писать с оглядкой, вдумчиво, заранее просчитывая мнение критики. И поймал себя на том, что наблюдательно, со стариковской бдительностью озирается, карауля образы. Он усаживался за текст, но, совершив легкую пробежку по клавиатуре, возвращался к началу – перечитывал первое слово, менял на синоним, подбирал иной вариант, пока не выдыхался…
Вот оно, бесплодие!
И тогда он решил: надо быть политиком.
Шурандин придумал собрать на литературный вечер друзей-писателей, чтобы те почитали прозу и стихи. И позвал на этот вечер важного депутата Государственной Думы, у которого просил оплатить фуршет – водку, сок и сэндвичи. Друзей-писателей Шурандин бодрил, превращал, оторванных и нелюдимых, в компанию, вместе они пили, болтали, болтались по Москве… Какими они были? Некая застенчиво-резкая девица, автор скандальных новелл, румяная, красноволосая, дородная, похожая на красный фонарь. Совсем другая – хрупкая блеклая девчушка-стихотворица, похожая на былинку. Коренастый замкнутый паренек с Урала, прозаик, похожий на запыленный валик советского дивана. Нервно-улыбчивый, похожий на зубочистку, москвич, бросивший все и уехавший лесничим на Алтай, откуда он вернулся с покладистой раскосой женой.
Депутат был вальяжный. Сам себя он называл «империалистом». Ему предсказывали быть президентом. Шурандин узнал его мобильный. За завтраком, копаясь вилкой в омлете, набрал.
Думец подошел на незнакомый вызов.
– Да-а? Очень интересно, – сказал он бархатно. – Иван? Давайте мы поступим так…
Небольшой зал старинного особняка с сероватыми подгнившими колоннами. Зал наполнили старики и студенты. Не успела стихотворица-былинка прочесть первое стихотворение о далекой деревне, где сеет грибной дождик, за окном хищно заулюлюкала мигалка. Минуту спустя под охраной неторопливо вошел с добродушной полуулыбкой будущий президент.
Его опытные глаза столкнулись с пронзительными шурандинскими и мягко сощурились.
Иван понял: будем дружить.
А в зале между ценителями словесности на ветхом стуле затаился Степан Неверов, которого притянуло сюда – что притянуло? – скорее всего, притянули сюда комплексы неизвестного поэта. Степан перехватил взгляды прозаика и политика и хихикнул: что-то из этого получится…
Политик сидел весь вечер на первом ряду, и выглядел он раскованно, непринужденно, но при этом не делал ни одного лишнего, случайного движения, почти не шевелился.
Весь вечер Иван сгорал со стыда, точно впервые услышал своих друзей! Их тексты были похожи на жалобы. Это были парни с руками и ногами, девицы в соку, и тем постыднее звучали слова, зачитываемые с листков. Чудовищная гниль душевной нищеты! Стихи про пальто без рукава и обрывок сырой газеты, «набитый ржавью табака», проза про дешевые макароны и миому матки у двоюродной тети. Зачитывая эти унылые гадости, молодые, цветущие, неопрятно одетые писатели признавались: мы конченые чмошники, и жизнь наша не жизнь – дрянная житуха. Дай нам денег, дядюшка политик, мы хотим в твой мир. Мы завидуем твоей мощной, летящей поверх пробок машине, нарядному залу думских заседаний, прохладному кабинету с ярким привидением аквариума, твоей славе – миллионы сердец трепещут, когда на экране ты схлестываешься с господином Ж… Ты можешь через час полететь в Воркуту, спуститься к шахтерам в клетке, вдумчиво прослушать горемычный басок, выдохнуть седой пар, а через час махнуть к океану и под перламутровой водой охотиться на сиреневых рыб, метко закалывая их фирменным штыком.
А мы сегодня выпьем, сколько дадут, и поплетемся в темноте к метро, и разъедемся кто куда – кропать и вымучивать сволочные строчки…
Но Шурандин сам был таков, как и его собратья.
Степа подошел к Ване на фуршете. Политик уехал, почти все разошлись, Шурандин оставался с водкой… Они встали друг против друга. Неверов видел, как Иван уронил в себя новую стопку, как конвульсивно дернулся его кадык и сухой огонек пробежал по щекам и шее.
– Почему ничего не читали? – спросил Ваня. – Ничего не пишется?
Степан пожал плечами, и тут же этот окосевший Шурандин вдруг почудился ему пугающе родным. Он различил свое отражение в орлиных, диких от спирта глазах, и в следующий миг отошел. Удалился.
Через неделю политик позвонил и пригласил Шурандина на ужин.
Забавы ради?
В субботний вечер они встретились на Ленинском проспекте у магазина «Кот и пес» (Иван жил в доме над магазином). Черный бумер он заметил сразу, вокруг машины застыли охранники, напряженно высматривая киллеров. Шурандин приблизился, из раскрытой дверцы ему навстречу потянулись улыбка и нос…
Они поехали за город, в особняк. Думец был находчивым, искрометным. Он напоминал итальянского актера. «Какой контраст с литераторами, нудными мудилами, которыми я по недоразумению окружен!» – думал Иван, глотая вино. Позднее подъехала жена политика с вишневыми губами, в обтягивающем шоколадном платье. Когда-то она училась в Инязе, на том же отделении, что Иван. Он рассказал ей про нынешний день профессоров-старожилов, пытавших еще ее… Было весело, смешно, сладко, и на минуту Шурандин даже забыл, кто принимает его в гостях, просто симпатичный мужик и симпатичная женщина, они ярко переглядывались, расспрашивали его, как мальчика с улицы, который попал к ним на ужин и после ужина навсегда растает…
И вдруг он пресекся, глянул на слушателей, как бы что-то вспоминая.
Резко включил орлиный взор. Нахмурил брови. Натянул кожу носа.
– Я решил заняться политикой.
Зачем он это сказал?
Политик померк и недовольно отставил бокал, поднесенный ко рту. Его жена выразительно зевнула – приглашая кого-то ко сну, а кого-то и вон…
Но Шурандин уже не выключал орлиного взора.
– Какой еще политикой? – устало спросил хозяин.
– Я создаю молодежную организацию, – ответил Иван, не моргая. – Вы мне поможете?
Он поднял бокал.
Политик помедлил, рассмеялся и тоже поднял бокал. Легкий звон… Хозяйка поспешно схватила вино и, округлив глаза: «Мальчики, а про меня забы-ыли?» – присовокупила свой звон к их звону.
«А, ерунда! Чего-нибудь ему подкину» – очевидно, сообразил политик.
Начав новую жизнь, Иван стал терять орлиную внешность. Он был вынужден сменить мутный многолетний свитер на ладный темно-синий костюм функционера. Богемные ногти аккуратно остриг. Но взгляд его оставался прежним – грозой.
Думец дал Шурандину кабинет на улице Малая Никитская. Сотрудники из других кабинетов неодобрительно косились. В них рождалась смутная тревога: не грядут ли перемены, не набедокурит ли этот новичок, не ударит ли им по кошелькам?
Иван поместил в кабинет скандальную новеллистку, похожую на красный фонарь, и назначил ее секретаршей. За интернет-сайт новой организации стал отвечать уральский грустный прозаик. Сайт получился яростный, живехонький, состоящий из забавных лоскутков – стихов, памфлетов, первых вестей.
Как назваться?
Они обменивались бредом, пока не остановились на простом «За Родину!». Название обязывало сражаться, дорожить родной землей, и отчаянно кричать, распахивая рты… Так появился девиз – модернистская частушка: «Мы разгоним силы мрака! Утро! Родина! Атака!» Из последних трех слов сокращенно получалось: «Ура!» Фронтовое русское «ура», пахнущее мокрой глиной окопа, спиртом и еще чем-то сочным и горьким вроде раздавленных зубами ягод рябины. Раздавленных на бегу. Во время атаки… Штыковой …
У них была тайная, нутряная идеология – освежевать политику и освежить литературу, научить пацанов писать стихи, а усложненных поэтов – строить баррикады… Марсианский проект.
В типографии заказали стикеры – ярко-желтые наклейки с черными и красными буквами, звавшими прийти и вступить. Эти стикеры они лепили на улицах, в подъездах, в вагонах метро.
Вошли первые люди. Леонид Разыграев, тридцатилетний крепыш, приехал в Москву из сибирского Ангарска. Он открыл тут небольшое дело: поставил жену торговать мехом на рынке. В метро увидел наклейку «За Родину!». Боксер, восьмой ребенок в семье, раньше Разыграев был бандитом, и в спине, под лопаткой, у него сидела пуля. Залихватский, голодный до подвигов, он уже через день включился в работу. Шурандин назначил Леню начальником «отдела регионов». Как-то Леня показал альбом с фотографиями своей юности. Было много групповых снимков, таких, на которых в обнимку стоят по восемь-десять друганов. «Этот убит, этот убит, этому пожизненно дали, тоже пожизненно, в бегах, и этот убит…» – простодушным пальцем тыкал в лица Леня. Выходило, он единственный из той ангарской группы, кто избежал тюрьмы, бегства и смерти.
Пришел Федор, бывший певец, невысокий и плотный, хрипловатый и покладистый. В морщинистой, видавшей виды косухе. Он дымил трубкой. Показывал огромные пожелтевшие афиши, на которых он скалился между бородатыми Сциллой и Харибдой – слащаво-зловещим металлистом Пауком и вытаращенным очкастым рокером Летовым.
