– До-ро-гу!
Удар бегущих по оцеплению был таранным. Гражданские попадали на ментов, закипела драка, подошвы заскрежетали об асфальт…
Шурандин вскочил на ноги, подхватил надколовшийся мегафон, и закричал, направляя глубокий разбитый вопль в сторону сцены с дородными чиновниками и певичками-минетчицами:
– Позо-о-ор!
– Заткнись! – жирный милицейский генерал ринулся на него, и их глаза, орла-борца и индюка-охранителя, столкнулись, как стеклянные шары. – Ты сегодня до Москвы не доедешь! Че смотришь? – Резко выхватив у кого-то чадящий файер, он с размаху ткнул Ивану под глаз.
Иван отпрянул, гримасничая от боли. И тотчас навалились сзади, а чье-то пальто локтем перехватило горло.
«Ты – писатель! – прошептал внезапно затихающий ветер. – Запомни Воронеж, писатель…»
Его уже вели, сгорбив, двое в штатском, вели с дикой скоростью, лягая ботинками по икрам ног. Не глядя, швырнули в уазик, похожий на маршрутное такси. В уазике был пьяный мент. Он бил Ивана под дых, опаляя драконьим дыханием, и все спрашивал, где у того запрятана «пушка».
Всего ничего, какие-то смешные сутки провел Ваня в камере предварительного заключения. Он сидел в черной камере с круглыми прорезями дверей, полными едкого света. В камеру вталкивали молодых бандюганов. Они курили с ним одну сигарету на всю камеру. Допрашивать его вели в четыре утра через черный – всего черней перед рассветом – дворик от одного корпуса к другому, наставив автоматное дуло в позвоночник.
Выйдя, Иван не поверил, что истекли какие-то сутки. Вечность истекла. В продуктовом взял бутылку шампанского. На пороге магазина распечатал ее, выстрелил и судорожно отхлебывал, принимая ледяной ветер как милость. И не отрывался от бутылки, пока не допил.
Накануне Нового года в Москве должны были пройти выборы. Политик двинул Шурандина в депутаты. На встречах с избирателями Иван, по-писательски наслаждаясь, запоминал повадки провокаторов. «Где мои гаражи?» – мычал дикую мантру налитой, розовый от хамства хряк. Климактерическая тетка потрясала в воздухе плачущим, увесистым, школьных лет мальчонкой и одновременно лезла по ступенькам на сцену. Этот абсурд только увеличивал народные симпатии к травимым и гонимым. «Ишь, как за вас взялись!»…
И тогда власть сняла их список с выборов.
И снова тяжесть борьбы легла на Ваню. Союз «За Родину!» уже разросся, давно преодолел узость литературного кружка, и вобрал немало настоящих боевиков.
К белому дворцу суда, снявшего их с выборов, Шурандин привел человек двести. Они вошли внутрь, за железные ворота, на площадку, очищенную от снежка. Богатырски укутанные, готовые стоять, сколько надо. Это был итог шурандинской работы. Молодые писатели, даже стихотворица. Боксер Леня, певец Федор, офицер Миша, по такому поводу надевший защитную форму. Студент-биолог, опаздывавший на зачет. Рыжий историк в драной меховой шапке, у которого вчера умерла мама. Менеджер в коротком стильном пальто и с наушником мобильника. Фанаты ЦСКА, «Спартака» и «Локомотива», загорланившие хором.
Всех их похватали, забросили в автобусы, и увезли. А Иван остался. Его не взяли, ведь скользкая бумажка «кандидат в депутаты» работала еще месяц и давала неприкасаемость. Голая площадка. Он привел людей, их похватали, он остался. Неприкасаемый… Иван вышел из калитки суда. К черной ограде был приварен черный щит с черными весами. Шурандин остановился в нерешительности и вдруг со всей дури кулаком долбанул по щиту.
Что дальше? Девочка-новеллистка, некогда похожая на красный фонарь, а теперь на розовый кулич, готовилась родить со дня на день.
До выборов оставался день.
Иван приехал в аппарат, где лица сотрудников, потерянные, несвежие и мрачные, напоминали туалетную бумагу, закисшую в унитазе.
Зазвонил мобильник.
Девушка говорила шепотом:
– Они здесь. Менты. И еще приехали из ФСБ. Они тебя ищут. Квартиру обыскивают. Один кошку пнул. Говорит, у него кот сиамский, здоровый, не то что наша… дурнушка… Еще он говорит…
– Вика, ты же беременная! – Шурандин почему-то тоже зашептал. – У них есть ордер? Скажи им, у меня неприкосновенность не истекла!
– Они выкинут твою ксиву в снег! Скрывайся!
Обрыв связи…
Вечером к ментам и ФСБ присоединилась «скорая», укатившая девушку в роддом.
– Мальчик, – узнал Иван глубоко ночью.
Он вышел из опустевшего аппарата на улицу Малая Никитская. Мерцали, мягко падали и укладывались снежинки. Никто – ни думец, ни дружина – никто не мог его спасти. Все сочувствовали, но что они все могли? Шурандин утаил от них, что его ловят. Он вышел под снежинки.
– Предъяви документ, что ли? – подступил человек.
Другой человек навел камеру, ослепляющую прожектором.
Третий достал зазвеневшие наручники.
– Мужики, у меня сын родился!
– А мы тебя чего, в тюрьму тащим? – неожиданно примиренчески заметил мужик с камерой, не переставая снимать Ванино безумное лицо. – Так, пугаем маненько…
Нет, лучше бы они его арестовали!
Ихнее «маненько» окончательно подкосило Ваню.
Он впервые по-настоящему испугался. Возможно, оттого что был теперь отцом и отвечал еще и за крохотную жизнь сына.
Что он сделал? Он запил.
Вот запойным и обнаружил начинающий поэт Степан Неверов настоящего писателя Ивана Шурандина…
Степа бежал по холоду, иногда для согрева хлопал себя по бокам мехового пальто крыльями рукавов, заскочил в подвальную кафешку «ОГИ» и заприметил орлиную морду. Орлиным был клюв. Глаза у Ивана утратили орлиную остроту и напоминали… ну что они напоминали?.. пиво. Глаза его были пивом, которое он пил и пил, пока его девушка долеживала в роддоме.
Между Степаном и Иваном состоялся такой диалог:
– Можно к вам присесть?
– Да. Хотите выпить? Вы из ФСБ?
– Зачем же? Не узнаете? Не узнаешь, что ли? Серьезно, не узнал?
– Вы учтите: я раскаялся и разочарован. Я больше не хочу ничего. Революции не будет. Вернусь в литературу. Выпьем?
– Можно. Девушка, пиво «Пирогов» у вас есть?
– Нет. Я все их меню изучил. Бери «Сибирскую корону».
– «Сибирскую корону»!
Такой диалог…
А под конец их встречи Степан написал на желтой салфетке ярким черным паркером:
Не летал бы ты, Ванек,
Из литературы!
Ты орел, не мотылек…
Кому строишь куры?
Хочешь сесть? Порыв души?
Там сгниешь, как пень!
Лучше сядь – рассказ пиши
Или пиво пей!
И гуляй себе, орел,
Избежавший решки,
Пена падает на стол,
Закажи орешки…
Ивану стихи понравились. Он долго благодарил. «Так мило…» И даже в пивной униженности просил Степу оставить автограф на желтой этой салфетке.
Борис Яковенко был Филин. В нашей книге не только оппозиция, но и агенты власти. Ее птицы.
Эх, мясистый кусок распилен,
Чистой кровью течет филе…
Красный Кремль охраняет Филин,
Не моргая в своем дупле.
Какой-то вечно нагнувшийся. С крючковатым носом, кустистыми бровями, подслеповатыми глазами в круглых очках. Ночами не спавший, а днем дрыхнувший. Знайте, дети, он был Филин!
Кремль течет, и свисает жила,
Как сиреневая вожжа.
Смотрит с ясностью старожила
Молодежный слепой вожак.
Филин был племянником важного госчиновника. Симпатичный царедворец с персиковой кожей и агатами глаз решил пристроить своего родственничка к политике. Сначала Борю взяли на работу в Кремль, но днем он патологически засыпал, и его вынужденно уволили. Тогда добрый дядя Слава придумал для Филина самостоятельное занятие – вести молодежное движение.
Филин чувствует за обедом:
«Кремль стоит во главе угла!» —
Гулко ухает все об этом
И топырит свои крыла…
Жизнь Бори складывалась диковато.
В школе Филина не любили, но боялись за мстительный характер. Он был очень сильным и всегда действовал в одиночку. Девочки его чурались, и от этого он чурался их. Он учился в специальной испанской школе и однажды на переменке отнял у мальчишки из параллельного класса принесенный западный порножурнал. Яковенко тотчас ушел с уроков. И у себя в подъезде, одной рукой удерживая кнопку «Стоп», другой насладился. Бессильно отпустил кнопку, двери лифта раскрылись. Съехавшие штаны… Упал, шелестя, журнал… На пороге лифта стоял дядя, только что побывавший у Бори дома (он был секретным любовником его мамы).
Дядя, чью кожу тотчас расцветил спелый румянец, мгновенно оценил обстоятельства:
– Ты меня не видел, а я тебя!
Боря покинул лифт, застегивая трясущимися руками штаны. Журнал скользнул в лифтовую расщелину. Дядины башмаки стучали по лестнице.
Как не пихал его дядюшка в люди, Филин с трудом закончил школу, а учиться дальше отказался наотрез.
– Дайте мне передохнуть! Была школа, теперь институт… Это же из тюрьмы в тюрьму!
Ночами Филин тусовался с подонческой компанией, шлялся по клубам, нюхал и глотал наркоту – в общем, энергично гнил. Родного отца он не признавал, дядя ему все прощал и даже выделил квартиру на улице Петровка окнами на красный монастырь. Дядя тогда работал в одной нефтяной компании. Он и сам шалил – иногда вечером накануне выходных приезжал к племянничку, и начинался угар. Из динамиков по-бабьи, почти как хор народных тёток, пела группа «Агата Кристи», каждым всхлипом призывая к этой сладкой смеси – любви и насилия:
