...И плохо спала этой ночью, хотя номер в деревенской гостинице, который сняли для меня организаторы выступления в Трире, оказался совершенно домашним: комната над трактиром в старинном доме семнадцатого века – просторная, с тяжелыми деревянными балками на потолке и стенах, со старым деревянным шкафом и комодом, покрытым крахмальными салфетками. Однако пивной зал на первом этаже до полуночи гудел голосами, и гул этот то и дело пресекался дружной песней и стуком пивных кружек по столам...
Задремала перед рассветом... Во всяком случае, перевернувшись на живот и обняв подушку, еще-уже услышала резной и отчетливый петушиный зов на соседней улице... Мягко моего затылка коснулись теплые и сильные ладони, прошлись по плечам, бегло расправляя их, легко разминая напряженные мышцы... Затем движения стали более ритмичными, пальцы требовательней и сильнее...
– О, майн гот, что с твоим позвоночником, это просто ужас... – говорил надо мной по-русски коксинель Роберта, продолжая массировать мне спину и плечи своими мощными ладонями... – Весь плечевой пояс... это бог знает что...
– Вот здесь... да-а... загри-и-вок... – жаловалась я ему – ...такая мука... я все время оглядываюсь...
– Почему? Ну-ка, расслабь плечи... Вот так... гут... гут... Почему оглядываешься?
– Ищу дворы... здесь же нет проходных дворов...
– Майн гот, зачем тебе проходные дворы?! – удивлялся он.
– Как – зачем? А уходить от погони?
– А ты не оглядывайся... – приговаривал он, разминая властными и милосердными ладонями мои плечи, – нет-нет, херцлихь, никогда не оглядывайся...
Рассветный петух своим криком, словно лобзиком, выпиливал на сером небе шпиль и высокие сланцевые скаты деревенской кирхи.
Я спала на животе, раскинув руки, зависнув над благословенной Твердью, над щетинкой лесов с воткнутой в ущелье гребенкой римского акведука. И не оглядывалась... Совсем не оглядывалась.
***
Бармен в Доме литературы города Лейпцига варил отличный глинтвейн – такой, каким когда-то в моей молодости варил его один близкий мне, давно уже умерший человек, а именно: с гвоздикой, корицей, лимонной цедрой и брошенной в бокал напоследок декадентской долькой кислого яблока, добавлявшего неуловимую нежность к послевкусию.
И все прекрасное новое здание, построенное по проекту известного немецкого архитектора, было продуманным и удобным в каждом отдельном его помещении, в каждом уголке. Например, сейчас мы с редактором моей книги, только что изданной на немецком, и с переводчиком Карлом, обходительным молодым человеком, сидели за столиком на деревянной террасе, выходящей в небольшой, но, благодаря пяти сохраненным старым ивам, эпически прекрасный и неуловимо горестный внутренний парк. И пили вкуснейший глинтвейн, рассеянно поглядывая на лужайку (я сидела полубоком, и мне приходилось оборачиваться), где на траве шла репетиция какой-то пьесы.
Режиссер, – как водится, с косичкой, с бородой и в очках, – похожий на всех режиссеров в мире, и плохих и хороших, но бессильных изобрести какой-либо неожиданный штрих для своей внешности, а заодно и для своей профессии, – время от времени вскакивал с земли, подбегал к актерам и, жестикулируя, говорил быстро, бурно, но выдыхался, возводил глаза к небу, хватался за голову, опять валился на траву.
Один из актеров, похожий на пожилого русского пьяницу, отрабатывал никак не удающуюся мизансцену, которую можно было обозначить как «внезапная смерть»: он застывал, вытаращивал глаза, что-то гортанно выкрикивал и падал под деревом – это была плакучая ива редкой, изнемогающей красоты.
Под соседним деревом, с листами роли в руках, в бездействии ждал огненно-рыжий юноша лет двадцати. На скамейке неподалеку сидела молодая актриса – она не участвовала в этой сцене, отдыхала, покачивала ногой, курила... Затем, минут пятнадцать, старый с молодым репетировали еще один узел пьесы, по-видимому, ссору: вскрикивали, размахивали руками, что-то друг другу доказывали...
– Народный театр, – пояснил Карл в ответ на мой взгляд и сделал неопределенный жест рукой, как бы объясняя всю эту нескладуху именно ее народностью, с которой что возьмешь?
Наконец режиссер поднялся на ноги с недовольным выражением на лице, прищелкнул– и мизансцена поменялась.
Все три артиста – старый, молодой и девушка – образовали треугольник и, стоя спинами друг к другу, глядя в разные стороны, монотонно и глухо бормоча, стали увеличивать звук и ожесточать интонацию, и вскоре уже отрывисто орали вразнобой, все громче и громче. Глубокий грассирующий голос пожилого артиста, чистый и звонкий молодого, сливаясь в fortissimo с подвизгивающими вскриками голоса женского, взмыли в оглушительный лай...
Я застыла, привычно ощущая, как напрягаются плечи и немеет затылок...
– Давай поменяемся местами, – предложил Карл. – Ты все время оборачиваешься, тебе, должно быть, интересно... Хотя, поверь, там еще нечего смотреть...
***
Улетала я, как обычно, из Берлина. Водителем вызванного такси оказалась женщина – крепкая, широкая в плечах, в животе, в бедрах – какой-то былинный богатырь в юбке. Легко, словно посылку, она подняла мой тяжелый чемодан, закинула в багажник. Я настолько оробела, что по дороге в аэропорт несколько раз пыталась затеять с ней светскую беседу, например, зачем-то назвала Берлин красивым городом. Она отвечала важно, невозмутимо, растягивая буквы: – Йа-а-а, йа-а-а...
Занялось раннее утро, уже схваченное морозцем. Машина свободно мчалась по пустому городу, останавливаясь только на красном. Светофоры выкатывали по зеленой горошине, и мы снова неслись вперед.
Как обычно, в аэропорту Шёнефельд, перед входом в то крыло, где регистрируют и отправляют израильский самолет, пассажиров встречало дуло танка. Мне приходилось улетать рейсом компании «Эль-Аль» из Амстердама, Рима, Венеции, Парижа, Мадрида... Но только в заботливой Германии я видела расставивших ноги автоматчиков между этажами, охранника в ватнике, уныло бредущего с собакой вдоль сетки забора, двоих верховых на лошадях.
С утра лег туман, и оловянная от инея трава чуть курилась седым дымком...
Я смотрела сверху на летное поле из огромного окна того отдельного пустынного отсека, куда загнали израильтян, слышала картавый и шершавый говор иврита за спиной.
– Ну что... они постараются перехватить этот заказ... – рядом со мной, также глядя на летное поле и одновременно разговаривая по мобильному, стоял высокий пожилой мужчина, абсолютно лысый, в роговых очках, с подвижной суховатой физиономией, из тех, что как бы скроены по лекалу вечной усмешки.
– Нет, дорогая моя... немцы обычно выполняют, что обещали...
В моей голове кто-то – вслух – произнес слово: «архитектор». Я не удивилась. У меня нет никаких способностей к парапсихологии, я далека от ясновидения и вообще не люблю предсказаний, столоверчений и задушевных бесед с призраками. Но изредка, в тесном пространстве моей головы, где-то между ушами и лбом, кто-то нехотя, незнакомым голосом, чаще мужским, чем женским, именно вслух, а не мыслью, проборматывает слово-два, совершенно не имеющие отношения к данной минуте. Если удивиться и переспросить – «что-что?» – никто тебе ничего разъяснять не станет, будто шкодливого ангела, произнесшего слово, уже и след простыл: так, пролетал себе над моим чердаком, крикнул в слуховое оконце и дальше полетел.
Пожилой господин убрал мобильник в карман плаща, побарабанил пальцами по стеклу, проследил взглядом солдата с собакой, трусцой бредущих вдоль ограды, и вдруг сказал, не глядя на меня:
– Немцы так старательно чураются своего прошлого, так истово пытаются избыть его, что в этом старании неизбежно повторяют некоторые внешние приметы прошлого, даже если те означают противоположные намерения.
То, что он одной фразой сформулировал мои смутные ощущения, просто потрясло меня. Неужели он думал над этим так же напряженно, как и я...
– И это очень вредно для здоровья народа.
– Какого народа? – спросила я.
– Немецкого, – сказал он. Объявили посадку...
– ...Ничего, если я сяду тут, рядом? – спросил он, когда уже велели пристегнуть ремни и выяснилось, что место около меня осталось незанятым. – Ничего не имею против детей, но тот младенец явно собрался орать всю дорогу... – он мотнул бритой головой в направлении своих бывших соседей, откуда и вправду раздавался благой ор здорового израильского дитяти полутора-двух лет.
После взлета он достал из портфеля журнал «BAUMEISTER» и минут двадцать листал его, останавливаясь на каких-то фотографиях и чертежах. Я удовлетворенно поздравила себя с чистой работой моих таинственных осведомителей.
По проходу повезли напитки. Я выбрала апельсиновый сок, мой сосед взял сухого красного... Когда стюардесса везла свою тележку обратно, он остановил ее и спросил:
– Но кроме этой кошерной бурды есть приличное спиртное?
