— Пойду прогуляюсь и отвечу на звонки.
— Милая, ты ничего дурного не сделала, — говорит Линда ей вслед.
Когда Трейси выходит, Филипп обводит нас застенчивым взглядом.
— Она такая… к ней не сразу привыкнешь…
— Но ты напрасно так приложил ее, да еще при всех, — замечает Линда. — Она тут все-таки гостья.
— А я считаю, Филипп совершенно прав, — вступается мать.
— Что ж, значит, мы не сошлись во мнениях, — говорит Линда.
Мать глядит на нее, сдвинув брови, потом переводит взгляд на меня:
— Ну, Джад? У тебя есть что-нибудь в мою копилку?
Ничего у меня нет, ничегошеньки. Я уже голову сломал, но все, что удалось припомнить, связано не только с отцом, но и со всеми остальными. Я понимаю, что наверняка были какие-то эпизоды, которые касались только нас двоих, но — в памяти ничего не всплывает. Я вижу отца только вместе с кем-то… В частности, рассказ Филиппа сразу напомнил мне, как мы возвращались домой с матчей, в которых играл Пол.
Он был выдающимся питчером, единственным в семье бейсболистом от Бога. По дороге домой папа заново переживал все острые моменты матча и не уставал удивляться, что хоть кто-то из его детей способен его порадовать, а не расстроить. Я тогда только перешел в старшую школу и гордился, что у меня брат-выпускник, да еще известный на всю школу спортсмен. Его величие отбрасывало на меня пусть отраженный, но все-таки свет. Конечно, девчонки на меня из-за этого не вешались, но я, бесталанный брат Пола, был все же в большей чести, чем другие прыщавые салаги с сальными патлами и тощей задницей. Тем не менее поездки домой после матчей я глухо ненавидел. Папин «кадиллак» был вечно завален образцами спорттоваров и обрывками упаковки, а по дну багажника скребли металлические таблички, подготовленные к следующей распродаже. Каждый раз, когда папа тормозил, скрежет из багажника доносился такой, будто там происходит разлом земной коры. Но ужасней всего было сидеть и слушать, как папа, выбравшись из-под своего вечного панциря, на все лады хвалит Пола. Меня он так никогда не хвалил. Венди обычно сидела прямо за папой и дублировала его монолог одними губами, пытаясь меня рассмешить. Филипп ныл, что его вечно сажают на бугор в середину, а не на нормальное сиденье. Мама смотрела в окно и подмурлыкивала песенку, которую передавали по радио-ретро.
Заканчивая школу, Пол как перспективный бейсболист получил полную стипендию в Университете штата Массачусетс — на все годы обучения. Теперь старший сын был не только талантом, но и добытчиком. Он не висел на шее у родителей. Ну просто золотой мальчик. Все лето он кутил с приятелями и трахался с болельщицами. Короче, дел у него было невпроворот, и домой он заглядывал редко: либо отоспаться на диване в подвале, либо, попивая с похмелья кофе, почитать про спорт в накопившихся газетах.
Я аж вибрировал от зависти и размышлял, чем бы таким отличиться, чтобы меня не считали пустым местом. Спорт отпадал сразу: я, конечно, играл в хоккей в местной лиге, но школьной команды у нас не было. Да я и в хоккее особыми дарованиями не блистал. Решил было пойти в дебатский клуб, но быстро понял, что папу этим не зацепишь, он просто не поймет, зачем эти ребята напяливают красно-синие полосатые галстуки и препираются на глазах у публики. Похоже, добиться его расположения мне удастся не иначе, как попав под пулю вооруженных грабителей, когда я буду грудью защищать местный мини-маркет. Вместо борьбы с грабителями я все лето провел на парковке этого самого мини-маркета, покуривая травку и мечтая, чтобы с Полом произошло что-нибудь плохое.
И домечтался.
11:30Мистер Эпельбаум полностью поглощен мамой. Сжимает ее ладонь, скользит пальцами к локотку и шныряет глазами по вырезу кофточки, словно следит за теннисным матчем, который разыгрывается меж ее грудей. Свой белый стул он придвинул почти вплотную к маминому, низенькому, поэтому глядит сверху, и все красоты за вырезом ему доступны.
— Я пережил это, Хиллари, — говорит он.
Волосы у мистера Эпельбаума седые и вьющиеся, а брови темные и мохнатые — как на карикатурах на известных политиков. Он эти брови страдальчески сдвигает домиком.
— Когда я потерял Адель, меня очень, очень поддержали друзья и соседи. И Морт оказался таким надежным, чудным другом. Помнишь, когда я сидел шиву, он пришел и починил кондиционер? А то народу в доме битком, не продохнуть, да еще кондиционер сдох.
— Морт разбирался в технике, — подтверждает мать.
— Ты только погляди, — шепчет Венди. — Гляди, как он пялится на ее грудь. А она сидит у него чуть ли не между ног.
— Это все из-за этих дурацких стульчиков, — отвечаю я. — Куда ж ему еще смотреть?
— Ага, не стулья, а сплошная провокация. А маме надо бы надеть блузку поприличнее.
— У нее нет блузок поприличнее.
— Слушайте, прямо как начало порнофильма для Американской ассоциации пенсионеров. — Филипп хихикает.
Мистер Эпельбаум вкрадчиво поглаживает мамино запястье. Другие гости еще не подтянулись, и маме от его ухаживаний не отвертеться. Впрочем, она и не пытается.
— Хилл, если тебе когда-нибудь захочется поговорить… В любое время дня и ночи… Ты только позвони, я тут же примчусь.
— И ведь примчится, — шипит Венди.
— Поскорей мое имя вспомни ты, — напевает Филипп, подражая козлиному блеянью. — Как в сказке трижды повтори.
— Спасибо, Питер. Я очень ценю твое внимание.
— Тебе будет очень одиноко.
— Еще бы.
Эпельбаум вздыхает и смотрит на мать сверху вниз, по-прежнему не отпуская ее руку.
— Завтра зайду, проверю, как ты тут.
— Хорошо, конечно.
Он встает и, потянув маму за руку, принимает ее в полноценные крепкие объятия.
— У тебя все будет хорошо, Хиллари. Ты справишься.
Мама похлопывает его по спине, но он и не думает ее отпускать.
— Старикан улучил-таки момент, пощупал, что хотел, — не выдерживает доселе молчавший Пол.
— Да оставьте вы его в покое, — говорю я. — Они знакомы тыщу лет.
Я хорошо помню покойную жену Эпельбаума, Адель, высокую, жизнерадостную тетку с крупными зубами и громким смехом. Когда я был маленьким, она любила трепать меня за вихры и часто говорила:
— Хилл, помяни мое слово, по этому мальчику все девчонки буду сохнуть. — А потом подмигивала мне и добавляла: — Не забудь обо мне, когда вырастешь. Убежим с тобой вдвоем на край света.
Несколько лет назад у нее случилось подряд несколько инсультов. Помню, как муж возил ее на каталке у Пола на свадьбе. Она улыбалась криво, одной половиной лица, и ее морщинистая рука уже не дотягивалась до моей шевелюры. Кажется, она пыталась мне подмигивать, но тут уж наверняка не скажешь…
Наконец Эпельбаум отпускает мать и поворачивается к нам:
— Дети, берегите вашу прелестную мамочку. Договорились?
— По-моему, у него была эрекция, — говорит Венди, когда он все-таки уходит.
— Прекрати, — откликается мать, опускаясь обратно на стульчик. — Ты все выдумываешь.
— Мам, я сижу на уровне ширинки.
— Вот огурец! — задумчиво говорит Филипп. — Мужику под семьдесят, а у него встает.
— Какие вы все ужасные, — ворчливо говорит мать. — Вы ведь знаете Питера с детства. Он чудный человек.
— Этот чудный человек к тебе клеился, — отвечает Пол.
— Клеился, без вариантов. — Венди энергично кивает.
— Ничего подобного, — радостно отнекивается мать и краснеет.
Из кухни выглядывает Линда:
— Ну что, убрался уже этот старый козлище?
— Да что вы все заладили? — возмущается мать. — Он просто пришел мне посочувствовать.
— Ага, а мы тут некстати случились, помешали ему посочувствовать тебе в полной мере.
— Ну, Линда, ему же одиноко. Мы-то с тобой должны понимать, каково ему приходится. В нашем возрасте одиночество так беспросветно.
— О, взгляните на всех одиноких, — поет Филипп, — о, поймите их нежные души…
— По крайней мере, мог бы потерпеть и не лапать тебя до конца шивы. Это неприлично.
— Просто он тактильный человек. У него такая манера.
У него такая манера. Джен говорила ровно то же самое. В частности, когда познакомилась с Уэйдом на очередном юбилее нашей радиостанции. Он тогда от нее не отлипал целый вечер, тоже ручки гладил и приобнимал в процессе разговора. А Джен только посмеивалась. У него такая манера — этой фразой она оправдывала всё и всех. Кроме меня. А когда я попробовал использовать тот же довод и в ответ на какую-то ее обиду сказал: «Да ладно, это у меня такая манера», она велела мне заткнуться. С очаровательной улыбкой… Господи, как я скучаю по нашим ссорам!
Линда качает головой, глядя на маму:
— Ты ведь сама не веришь половине того, что говоришь. Разве не так?
