Окна второго этажа были открыты, но снизу Жереми не мог видеть, что там происходит. На первом этаже окна были закрыты, и мелькавшие за ними тени невозможно было различить.
После двадцати минут ожидания им овладело отчаяние. Он зря терял время. Ему надо было продолжать «следствие», зайти как можно дальше в своих поисках до наступления ночи. Но после каждого движения за окнами хотелось остаться еще хоть ненадолго.
После часа бесплодного наблюдения Жереми все же решился уйти. Сглотнув ком в горле, он уже собрался выйти из-за кустов, но тут услышал, как скрипнула калитка. Он поднял голову и увидел маленького мальчика, который качался, повиснув на створке. Это был Симон. Жереми едва успел отскочить обратно в свое укрытие, как вслед за Симоном появились Тома и Виктория. Сердце его так и подпрыгнуло. Он едва не поддался панике, но взял себя в руки. Что скажет Виктория, если обнаружит, что он прячется за кустами, как беглый преступник? Не будет больше разницы между хорошим и плохим Жереми, если вообще она еще способна ее провести. Жереми съежился, глядя, как идет по аллее Виктория. Он был неприятно поражен, увидев, до чего она изменилась. Ее тело выглядело донельзя хрупким и некрасиво тонуло в джинсах и свободном свитере. Она скрестила руки на груди и сутулилась, словно защищаясь от ледяного ветра. Щеки запали, лицо осунулось и было бледным, слишком бледным. В глазах, обведенных темными кругами, застыла печаль. Губы, прежде такие восхитительные, были поджаты в нервной усмешке. Волосы зачесаны назад и стянуты резинкой. Это была внешность депрессивной женщины, махнувшей на себя рукой, не помышляющей больше о радостях и всецело сосредоточенной на материнстве — последней нити, связующей ее с жизнью.
«Боже мой, вот результат моей жестокости. Это из-за меня она так печальна. Даже ее красота поблекла. Как я мог сделать ее такой несчастной?»
Виктория не спускала глаз с Симона, который бегал за мячиком. Он подрос. Личико его мало изменилось, но в нем уже не осталось ничего младенческого и проступали черты будущего юноши.
Тома степенно шел рядом с матерью. У него был серьезный вид рано повзрослевшего ребенка. Волосы отросли, и светлые кудряшки обрамляли лицо, еще более жесткое и волевое, чем в памяти Жереми. Они были теперь совсем близко от него.
Он рассматривал каждую деталь этой сцены затаив дыхание, силясь унять дрожь во всем теле.
Поравнявшись с ним, Тома взял мать за руку:
— Иди сюда, мама, давай сядем.
Они сели на скамейку, стоявшую как раз перед кустами.
Точно испуганный ребенок, Жереми зажмурился, чтобы раствориться во мраке. Он слышал их приближающиеся шаги, шорох их одежды, дыхание. Когда наконец он открыл глаза, они уже сидели спиной к нему, так близко, что он мог бы коснуться их, протянув руку.
Виктория сидела понурясь, по-прежнему скрестив руки на груди.
— Не убегай далеко, — окликнул Тома Симона.
— Иди поиграй с ним, — сказала Виктория. — Со мной все хорошо, уверяю тебя.
— Я пойду… потом, — ответил Тома. — Почему ты сегодня плакала? Это он?
— Да… Он оставил мне сообщение.
— Я не хочу, чтобы он возвращался.
— Не беспокойся. Он не вернется.
— Ты уже много раз так говорила. А потом все равно ему веришь.
— Я добилась постановления суда, чтобы он не приближался больше к дому, так что не беспокойся. А теперь иди поиграй с братом.
Виктория осталась одна. Жереми смотрел на ее затылок, на волосы, на хрупкие плечи. Он физически ощущал ее близость, еще сильнее, чем если бы мог ее потрогать. Он медленно втянул воздух, пытаясь различить ее духи. И тут услышал сдавленные рыдания. Она плакала тихо, чтобы не привлечь внимания Тома.
Она была так близко от него и такая несчастная. Он едва не встал, чтобы обнять ее и утешить. Раздался звонок. Виктория сунула руку в карман и, достав мобильный телефон, откашлялась, прогоняя рыдания.
— Алло, — сказала она голосом маленькой девочки. — Нет, все хорошо. Нет, он больше не звонил. Я послала ему то, что он просил, и еще письмо. Да, я знаю, что ты мне скажешь. Может быть, ты и прав. Но, знаешь, я сама схожу с ума. Какая ирония, правда? Нет, не беспокойся, больше я не буду рисковать. Я решила, что если это правда, то пусть лучше он будет несчастлив в свои редкие часы просветления, чем я и дети всю нашу жизнь.
Подошел Тома и вопросительно посмотрел на мать.
— Это Пьер, родной. Иди играй с братом.
Мальчик убежал.
— Тома хотел знать, кто звонит. Он не отходит от меня, милый малыш. Так за меня беспокоится. Представляешь, в его возрасте такие переживания. Он старается успокоить меня, а сам панически боится. Сегодня ночью проснулся с криком: ему приснился кошмар. И он продолжает писаться по ночам. Психолог сказал, что надо стараться держать его как можно дальше от проблем, но при этом говорить ему правду. Все эти выходки — потрясение для него. Симон? Нет, Симон — другое дело. Он ничего не говорит. Как будто ничего этого нет. Он живет в своем мире. Но я знаю, что ему очень грустно. Думаю, он просто не хочет добавлять мне горя. Тоже бережет меня на свой лад. Боже мой, сегодня все так трудно! Каждый раз я думаю, что не смогу. Извини, я все о себе. А ты, как у тебя с Клотильдой?
Она внимательно слушала кивая.
— Вернулась только сегодня днем? Где же она была? Господи, Пьер, ты должен потребовать у нее объяснений! Ты не можешь давать ей волю только потому, что боишься ее потерять. Что с нами сталось, Пьер? Мы были счастливы еще так недавно.
Пьер что-то говорил, а Виктория слушала его, глядя на играющих сыновей. Потом она отключилась, сунула телефон в карман и снова съежилась.
Только теперь Жереми осознал, в какую пучину горя он вверг свою жену и детей. Он был в ужасе. Вот она перед ним, отчаявшаяся, усталая, на пределе. Он — чудовище.
— Тома, Симон, идемте домой, становится прохладно.
Виктория встала и смотрела, как бегут к ней сыновья.
Они ушли. Жереми проводил взглядом их силуэты, тающие в мягком свете майского вечера.
Уже почти стемнело, когда он решился наконец выбраться из своего укрытия, ошеломленный, изнемогая от боли.
Надо было действовать. Времени осталось немного.
Жереми был недалеко от синагоги на улице Паве. С затуманенной от слез головой он шел, ничего не слыша и не видя.
Перед молитвенным домом он стряхнул с себя оцепенение. Голос в домофоне поинтересовался, кто он.
— Меня зовут Жереми Делег. Я хотел бы повидаться с раввином.
— Вам назначено, месье?
— Нет, но дело важное, очень важное, — твердо ответил он.
— Вам надо записаться. Я его помощник и могу предложить вам встречу… на той неделе, если это действительно срочно.
— Я не могу. Сегодня вечером я буду… я уеду.
Прошло две или три секунды.
— Вы член нашей общины?
— Нет. Мой отец иногда посещал эту синагогу, давно, но я… Мне надо видеть раввина.
— Это невозможно, месье. По правилам безопасности нам запрещено пускать к нему в неприемные часы.
— Плевать мне на правила безопасности! — заорал Жереми. — Вы должны помогать людям в беде!
Он заколотил в дверь кулаками:
— Откройте! Откройте!
— Месье… пожалуйста, подождите несколько минут, мы вами займемся.
Жереми присел на корточки и прислонился спиной к крепкой двери. Он тяжело дышал.
Через пару минут кто-то окликнул его. Он и не слышал, как к нему подошли.
— Встать, лицом к стене.
Он поднял глаза, но луч света ослепил его. Он приложил руку ко лбу, чтобы разглядеть, кто к нему обращается.
— Не бузите. Вставайте медленно.
Он увидел фуражку. Потом еще одну, позади. И машину с выключенными фарами, стоявшую прямо перед ним.
— Чего вам надо? — спросил Жереми полицейского, который направлял ему в лицо фонарь, держа другую руку на рукояти револьвера.
— Я прошу вас встать, спокойно, без сопротивления.
— Я ничего не сделал. Я только хотел видеть раввина. Мне нужно с ним поговорить.
— Раввина нет. Поговорите с нами.
Он едва успел встать, как четыре руки схватили его, повернули, прижали к двери, заломили руки назад и надели наручники.
До него донесся другой голос, помягче:
— Не обижайте его! Наверно, просто отчаявшийся бедолага.
Жереми увидел совсем рядом лицо молодого хасида. У него была жидкая бородка, а большие темные глаза за очками в серебряной оправе, казалось, просили прощения.
— Мне очень жаль, месье. Таковы правила безопасности. На раввина недавно напали. Я прослежу, чтобы с вами хорошо обращались. У них нет причин вас обижать. И если они скажут мне, что все… в порядке, я запишу вас на прием к раввину на той неделе.
— Это будет слишком поздно, — жалобно простонал Жереми. — Слишком поздно.
Он был в кабинете, один, в наручниках. Полицейские допрашивали его без особого рвения и быстро удовлетворились его объяснением.
