Нечего бояться. Что такое короткий прыжок перед перспективой слышать за спиной «О, ужас!» — всю жизнь?
…тридцать… Равнодушно, без тени отчаянья, Дина разжимает руки, отпуская холодные полоски перил, и небо переворачивается. Сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее ей навстречу несётся синий тент, которым обтянут кузов грузовика, неспешно сдающего задом к подъезду дома, прямо под балконы чёрного входа.
— О господи! — воскликнула Дина и рухнула на колени. Ладони больно впечатались в острые обломки гранитного крошева. — Алекс, я умерла!
Она раскачивалась вперёд-назад, невидяще глядя перед собой, и повторяла:
— Я сделала это! Я себя убила! Какая же я дура! Я умерла…
— Ещё нет! Вставай, Динка, нам нужно бежать. Осталось совсем немного…
Темнота наступала со всех сторон. Солнце почти утонуло в чёрной воде. Исчезли вечерние тени, поглощённые густеющей на глазах Тьмой, эта Тьма уже не шептала — трубила. Хрипло и страшно: «Ар-р-рш, а-архша! Шар-рахш!». Она шевелилась, вздымалась волнами, переваливаясь через парапет, но Дина внезапно лишилась страха перед этим чудовищем. Теперь она вспомнила всё. Теперь она поняла того человека. Теперь она знала, почему ей не позволено вернуться… Дина повернулась к Алексу. Брезгливое изумление заставляло кривиться губы.
— Я спрыгнула с балкона седьмого этажа, того самого, на чёрной лестнице… Сама.
— Вставай! — заорал он, не слушая, и рванул её за шиворот неожиданно грубо и сильно. Тьма крутилась уже у самых ног, выхлёстывая из воды. — Беги! Ты должна вернуться! — прикрикнул он и добавил уже тише: — Пожалуйста.
Разъём железной молнии остро впился в нежную кожу под челюстью. Боль немного отрезвила девушку. Если она сейчас сдастся, то всё, что она поняла и узнала о себе, окажется никому не нужной, бесполезной ерундой. Тот коротенький путь, который она так глупо оборвала, станет единственным и окончательным портретом её запутавшегося, нелепого «я», ничего, кроме горя для родных людей, не оставившего после себя… Холод коснулся правой руки. Мягко, вкрадчиво, почти ласково. Потянул в сторону, обвивая кисть. Дина встрепенулась, вскочила на ноги, отдёргивая руку с онемевшими кончиками пальцев. Вот это оно и обещало — холод, онемение, отсутствие боли и сомнений. Пустоту. Небытие.
Внезапно она ощутила такое презрение к собственной слабости, что к горлу поднялась едкая желчь тошноты, и она выплюнула её вместе со словами:
— Да. Я успею! Я должна всё исправить!
Дина схватила Алекса за руку и первой рванулась навстречу исчезающей на глазах полоске оранжевого света вдоль горизонта. Он бежал рядом, возле самого плеча, а позади разочарованно шипел чернильный мрак, распуская кольца призрачных щупалец:
— Архш-ш-а… А-А-АРХШ…
— Дина, я должен тебе сказать, — слова Алекса обрывались, как и сбивчивое дыхание, — ты самая лучшая девушка…
Последний луч ударил ей прямо в глаза, ослепив невероятно ярким сиянием. Дина зажмурилась, продолжая бежать, и внезапно почувствовала, что рука опустела. «Алекс?» — хотела крикнуть она, но что-то мешало. Дина открыла глаза, и тяжёлые веки тут же опустились снова. Боль была оглушающей. Свет — нестерпимо резким. Но она успела увидеть перепуганное лицо мамы прямо над собой.
— Алекс…
Говорить мешали какая-то трубка, маска. Вместо голоса получился лишь сдавленный хрип. Лёгкие горели, тело словно залили в бетон, предварительно окунув в кипяток, но она была жива! Дина с облегчением выдохнула и провалилась в черноту.
Часть вторая
Глава 1. Консонанс
Консонанс — слитное, согласованное, одновременное звучание различных тонов, один из важнейших элементов гармонии.
Глаза открываться не желали, но Дина слышала всё, что происходило рядом с ней. Чаще всего говорила мама, казалось, она всё время находится рядом. То проваливаясь в забытьё, то выплывая из него — беспомощная, слишком слабая, чтобы удивляться, — Дина цеплялась сознанием за этот родной голос. В целом мире существовали только он и боль, то режущая на куски, то затихающая, чтобы вернуться снова.
Но настал день, когда её привел в сознание кашель. Это было мучительно. Горло разрывалось от спазмов. Горело в груди, а в руке стреляло режущей болью…
Решив, что умирает, Дина в ужасе открыла глаза, заморгала от обилия света, от невозможности разглядеть расплывчатые фигуры, склонившиеся к ней, и захрипела:
— Мама!
— Я здесь, доченька, я здесь! — пробилось сквозь шум в ушах.
Одна из фигур приблизилась, и Дина почувствовала, как кто-то взял её за руку. Непрерывно смаргивая слёзы, Дина силилась понять, что происходит.
— Где я?
Свистяще-шипящие звуки не могли быть её голосом, но были.
— В больнице. Всё хорошо, доченька моя! Теперь всё будет хорошо! — Мама смеялась и плакала одновременно.
— Пожалуй, хватит, — сказал кто-то ещё. Невнятная фигура с чужим мужским басом. — Она устала. Пусть отдохнёт, ещё наговоритесь.
Дина хотела возразить, сказать, что ничего не понимает и пусть ей объяснят, почему она оказалась снова в больнице, но веки вдруг стали тяжёлыми, а шум в ушах усилился. Она не могла сопротивляться — вместе с болью исчезло ощущение тела, и только мысль билась с наползающей темнотой ещё какое-то время. Одна-единственная мысль: «Я должна…».
Действительность возвращалась медленно, постепенно. Первым прояснилось зрение. Дина просто открыла глаза и увидела мамино лицо — похудевшее, бледное. Повернула голову — неожиданно трудное действие — и поняла, что палата совсем не похожа на ту, где она лежала раньше.
— Диночка, — прошептала мама, — всё хорошо.
Ей хотелось бы в это поверить, но боль и слабость не позволяли. Как может быть «всё хорошо», если даже пошевелить губами — уже труд? И всё же Дина попробовала:
— Что со мной? Почему я здесь?
Говорить было тяжело. Слова застревали в горле и на языке, речь, больше похожая на шёпот, оказалась куда более невнятной, чем мысли, но мама поняла.
— Ты… упала.
Упала? Снова? Дина не помнила, чтобы снова садилась на лошадь. Она помнила другое — никогда больше! Да и Гардемарина ведь продали… Она закрыла глаза, пытаясь обнаружить в памяти момент падения, но там был только один, тот, из-за которого она провела в больнице столько времени в первый раз… Растерянная, она с трудом повернула голову и посмотрела на маму. А может, выздоровление ей просто привиделось в бреду? И изуродованное лицо? Может быть, она просто до сих пор в больнице?
— Что? — всполошилась мама, увидев, как Дина пытается приподняться, силясь что-то сказать.
— Сколько я здесь? — выдавила она, едва шевеля языком.
— Почти две недели. Ты была в коме. Успокойся, малыш. Ты поправишься…
— Я упала с Гардемарина?
Дина отчётливо помнила, как приближались к лицу жерди второго барьера.
— Нет, что ты? — почему-то испугалась мама. — С балкона.
Дина почувствовала себя очень усталой. И раздражённой. Как можно упасть с застеклённой лоджии? Она совершенно ничего не понимала. Хотелось пить и отчаянно болела рука. И обе ноги. И живот. Она закрыла глаза.
Ночью в палате было тихо. Из приоткрытой двери падала узкая дорожка света, разделившая пол на две неравные половины. Дина сумела приподнять голову. К левой руке тянулась трубочка от капельницы; правая, неподвижная, была накрыта чем-то белым и выглядела безобразно толстой. Одна нога торчала из-под одеяла и смотрела пальцами в потолок, подвешенная к металлической загогулине в изголовье кровати. Всё остальное, кроме пальцев, пряталось в гипсовом кожухе.
Поверить в то, что она пытается рассмотреть именно себя — свои руки и ноги — оказалось почти невозможно. Это как же нужно было упасть?
Дверь открылась, полоска света стала шире, потом пропала, заслонённая крупной фигурой.
