Она комкала край пододеяльника в кулаке, голова металась по подушке. Желание встать и — сейчас, немедленно — отправиться на поиски Алекса жгло огнём. От напряжения разболелся шов на животе. «Что же делать? — билось в голове отчаянное. — Где же его искать? Я ведь даже настоящего имени не знаю!» Вопрос, как именно она собирается это делать, прикованная к кровати сломанной ногой, почему-то совсем не беспокоил. Она ведь осталась в живых, а вот Алекс… У него почти не оставалось времени там, в уродливом и страшном мире, где ждут смерти.
Глава 2. Каприччио
Каприччио — инструментальная пьеса свободной формы, в блестящем виртуозном стиле. Для множества каприччио типична причудливая смена эпизодов, настроений.
— Впервые вижу такую остервенелую, простите, жажду жить.
Заведующий реанимационным отделением, усталый сорокалетний мужчина, постукивал колпачком простенькой ручки по пухлой истории болезни. Раскрытая примерно посередине, она принадлежала Самойловой Дине Владимировне, шестнадцати лет от роду, «летунье», которая вышла из комы шестнадцать дней назад.
— Я понимаю, Самуил Яковлевич, — обратился он к пожилому психиатру, — у вас есть обязанности и всё такое, но эта девочка такого больше не повторит, поверьте моему опыту.
Он вперил в собеседника твёрдый взгляд. Тот продолжал невозмутимо слушать. Заведующий вздохнул, он и сам не понимал, почему просит за Самойлову, но чувствовал, что это необычайно важно.
— Не портили бы вы девчонке жизнь? Она себя уже наказала. К тому же у неё в анамнезе серьёзная травма, вот и сорвалась, дала слабину. Впрочем, — реаниматолог прекратил постукивать ручкой и откинулся на спинку стула, — сами увидите. Уникальный случай! С седьмого этажа! Повезло, что тент смягчил удар… Девять дней в коме — и такой прогресс, вы глазам своим не поверите!
Пожилой психиатр кивнул.
— Именно. Именно, дорогой Владимир Анатольевич, сам и посмотрю. Вы позволите? — он потянулся к истории болезни, распухшей от свежих вклеек.
— Ах да. Конечно, — реаниматолог закрыл карту и подвинул её на край стола. — Девятая палата, — зачем-то сообщил он, прекрасно понимая, что коллега об этом знает.
— Не беспокойтесь, — мягко, в свойственной ему вкрадчивой манере, сказал психиатр. — Я вовсе не собираюсь портить жизнь вашей пациентке.
Дина пыталась читать, полусидя в хирургической кровати. Правая рука, заключённая в металлическую клетку аппарата Илизарова, покоилась на выдвижной подставке. Нога, тоже правая, загипсованная до самого бедра, висела невысоко над краем матраца. Левую, в сапожке короткой лангеты, девушка свесила с другого края. Листать страницы на планшете левой рукой было неудобно, и Дина, морщась, хмурила брови. Появления врача она не заметила.
— Здравствуйте, барышня! — Седой старичок в распахнутом белом халате подошёл к кровати и поинтересовался:
— Разрешите, я присяду?
Дина смущённо прикусила губу и отложила планшет в сторону, с любопытством уставившись на нового доктора.
— Конечно. Извините, я вас не заметила.
— Что-то увлекательное? — Он указал на погасший экран планшета.
— Биография Франца Шуберта. Вы знаете, что он прожил всего тридцать два года? И что работал школьным учителем? Но столько всего успел…
— Вы увлекаетесь музыкой? — шевельнул лохматыми бровями старик.
— Н-нет. То есть — да, — смутилась Дина.
— Это прекрасно! Нечасто встретишь среди молодёжи такой искренний интерес к классической музыке. Позвольте представиться: Брумм Самуил Яковлевич. Психиатр.
— О! — Дина сжалась, словно хрупкий человечек с добрым лицом доктора Айболита мог её ударить. — Понятно. Ну, я вас заслужила. — Она обречённо вздохнула и заставила себя натянуто улыбнуться: — Допрашивайте.
— Ну что вы, милая барышня. Я не полиция. Допрос не входит в мои обязанности.
— А что тогда? — Ей вдруг стало любопытно, о чём станет спрашивать её слишком ласковый старик и что она осмелится ему рассказать.
— Вы понимаете, чем обусловлен мой визит?
Дина кивнула. Пластырь на горле, там, куда в скорой ставили трахеостому, съёжился и снова распрямился, щипнув кожу.
— Вы здесь потому же, почему и полицейские — попытка суицида.
Она неловко подтянулась повыше, упираясь в матрац одной рукой и кривясь от боли.
— Можно я скажу, доктор?
— Разумеется. — Врач кивнул, блеснули стёкла маленьких круглых очков.
— Это было глупо. Я оказалась большой дурой и слабачкой. А ещё — эгоисткой.
Взгляд девушки скользнул к тумбочке, где стояла голубая пластиковая миска с фруктами и большой букет белых роз в треугольной широкой вазе.
— Но я же не знала, что жизнь… — Она испуганно замолчала.
Доктор невозмутимо ждал. Пришлось продолжать:
— Что жизнь намного больше, чем отражение в зеркале, которое ты видишь по утрам, или перешёптывания за спиной, — решительно сказала Дина. Голос зазвенел. — Вот сейчас я не могу себя видеть, но точно знаю, кто я такая. И если вы дадите мне зеркало, это не изменится. Я всё ещё буду собой.
Дина подняла руку и провела по обритой голове, где свежие ссадины и пара шрамов накладывались на побелевшие следы старой травмы.
— Волосы — мелочь. Они отрастут. Без селезёнки я не умру. И лицо можно исправить. И это, — девушка слегка приподняла бочонок из блестящих стержней и ободков, окружавший её предплечье, — это срастётся. Но я по-прежнему буду собой! И смогу жить дальше. Мне очень жаль, что пришлось умереть, чтобы это понять. Правда.
— Хм, — сказал доктор, въедливо, как показалось Дине, посмотрев ей прямо в глаза. — Полагаю, на сегодня я услышал достаточно. Но мне придётся прийти ещё, прежде чем я вынесу заключение, барышня.
Он поднялся.
Уже в дверях обернулся — сухонький, невысокий:
— Почему именно Шуберт?
Дина улыбнулась:
— «Смерть и девушка».
Психиатр кивнул с самым серьёзным видом и вышел из палаты.
Дина ничего не сказала ему об истинных причинах своего интереса к Францу Шуберту. Любимый композитор Алекса. Как можно было не попытаться понять, что в его музыке или жизни привлекло парня? Ей до ужаса хотелось послушать «Лесного царя», особенно после того, как прочитала балладу Гёте и всё, что нашла в интернете об этой мрачной и грустной истории. Кто-то — далёкие предки датчан, сочинивших легенду, или сам Гёте, написавший балладу — словно побывал там, за пределами обычного мира, где темнота тянется, шепча и шурша, чтобы оставить человека с собой навсегда…
Дина передёрнулась, едва не застонав от боли в потревоженной руке. Она думала об этом бесконечно. Место для тех, кто уже не жив, но ещё не мертв. Жуткий ненастоящий мир, полный ужаса и беспамятства. Короткая остановка в пути, чтобы решить: вернуться или исчезнуть навсегда. Если ещё можешь решать. И только тем, кто сам, добровольно, выбрал, куда отправиться, ещё до начала пути — тем тамошний «лесной царь», порождение мрака, обратного билета уже не даёт! Теперь-то она понимала, кого именно выбирает Тьма и — почему. Самоубийцы приняли решение и не имели права на возвращение. Смерть, как и жизнь, оказалась значительно сложнее, чем Дина когда-либо себе представляла, вот только поделиться своими открытиями ей было не с кем.
В окно робко заглядывало маленькое зимнее солнце, и редкие снежинки искрились на морозе, возникая из ничего прямо за стеклом. Дина осторожно, чтобы не слишком тревожить свежий рубец на животе, выгнула затёкшую спину. Ей хотелось потянуться всем телом сладко, до хруста в костях — так приятно было чувствовать себя живой! Несмотря ни на что.
Никогда раньше Дина так много не думала о себе, о том, что же она, собственно, собой представляет. И какой хочет быть. Прикованная к кровати, она как будто обретала себя заново. Пыталась понять, в какой момент она запуталась и почему там казалась незнакомкой сама себе. Можно было бы списать всё на неуверенность, на новую школу, на Люськино влияние и даже на влюблённость, но — нет. Врать себе Дина больше не собиралась. Во всём, что произошло, была виновата она, ведь всегда был выбор, даже тогда, перед последним шагом с балкона — был. И теперь тоже наступило время выбирать, как жить дальше.
