В тот вечер Рорк нажал кнопку звонка у входа в дом Винанда. Дверь открыл дворецкий и сказал: «Мистер Винанд не может принять вас, мистер Рорк». С противоположной стороны улицы Рорку был виден квадрат света высоко под крышей — светилось окно кабинета Винанда.
Утром Рорк появился у Винанда в редакции. Секретарь Винанда сказала ему:
— Мистер Винанд не может принять вас, мистер Рорк. — И добавила очень вежливым, бесстрастным тоном: — Мистер Винанд просил передать вам, что не желает больше когда-либо видеть вас.
Рорк написал ему длинное письмо: «Гейл, я знаю… Я надеялся, что этого не случится, но раз уж этого не удалось избежать, начни заново с того места, где ты оказался. Я знаю, что ты делаешь. Ты делаешь это не ради меня, не во мне дело, но если тебе это поможет, я снова повторяю всё то, что уже сказал. Для меня ничего не изменилось. Ты тот же, что и раньше. Это не значит, что я тебя прощаю, потому что между нами такое невозможно. Но если ты не можешь простить себя, позволь мне сделать это. Позволь мне сказать, что это не важно, это не окончательный приговор. Дай мне право позволить тебе забыть. Живи с этой моей верой, пока не оправишься. Знаю, что нельзя сделать это за другого, но, если я остался для тебя тем, кем был раньше, ты согласишься. Назови это переливанием крови. Тебе это нужно. Так прими же. Это труднее, чем бороться со стачкой. Сделай так для меня, если это поможет тебе. Но сделай. Вернись. Ещё будут возможности. То, что ты считаешь утраченным, нельзя ни утратить, ни обрести. Не дай этому исчезнуть!»
Письмо вернулось к Рорку не вскрытым.
«Знаменем» управлял Альва Скаррет. Винанд сидел у себя в кабинете. Он снял со стены портрет Рорка. Он занимался рекламой, контрактами, счетами. Редакционную политику определял Скаррет. Винанд не интересовался содержанием газеты.
Когда Винанд появлялся в отделах, его слушались, как прежде. Он продолжал действовать как механизм, и люди знали, что этот механизм стал ещё опаснее, чем раньше, — машина, катящаяся с горы без тормозов и с выключенным мотором.
Ночевал он в городской квартире. Он не встречался с Доминик. Скаррет сказал ему, что она уехала за город. Один раз Винанд велел секретарю соединить его с Коннектикутом. Он стоял у её стола, когда она спрашивала дворецкого о миссис Винанд. Дворецкий ответил, что она дома. Секретарь повесила трубку, а Винанд отправился в свой кабинет.
Он хотел дать себе несколько дней. Потом он вернётся к Доминик. Их брак будет таким, как она хотела сначала: она станет миссис Газеты Винанда. Он согласится на это.
Обожди, думал он, мучаясь нетерпением, обожди. Надо суметь предстать перед ней таким, каким он был теперь. Научись быть нищим. Нечего претендовать на то, на что у тебя нет права. Ни равенства, ни сопротивления, ни гордыни и попыток противопоставить себя ей. Только покорность. Встань перед ней как человек, который ничего не может ей дать, который будет жить на то, что она выделит ему. Это означает презрение, но оно будет исходить от неё, и это будет связывать их. Покажи ей, что ты всё признал. В откровенном признании утраты всякого достоинства есть своё достоинство. Научись этому. А пока жди…
Он сидел дома в кабинете, откинув голову на спинку кресла. Некому было наблюдать за ним… Доминик, думал он, я ничего не потребую, но ты мне так нужна. И я так тебя люблю. Когда-то я просил тебя не принимать это во внимание. Теперь я хватаюсь за эту соломинку. Я тебя люблю…
Доминик лежала вытянувшись на берегу озера. Она смотрела на дом на холме и ветви деревьев. Сложив руки под головой, она следила за движением листвы на фоне неба. Это занятие целиком поглощало её и давало полное удовлетворение. Она думала о том, как чудесна зелень. Есть разница между зеленью деревьев и просто зелёными предметами. В растениях заключён свет, это не просто нечто зелёное, это жизненная сила, ставшая видимой. Мне не надо смотреть вниз, я вижу и ветви, и ствол, и корни дерева, глядя на листья. Огонь, окаймляющий листву, — это солнце, и не надо видеть его, чтобы сказать, как всё вокруг выглядит сегодня. Пятна света, пляшущие на листьях, — свет, который пришёл, отразившись от воды; озеро сегодня прекрасно, и лучше не смотреть на него, а представлять его по этим бликам.
Раньше у меня никогда не было возможности насладиться ликом земли, земля — волшебная основа всего, и весь её смысл в том, чтобы служить основой; раньше я думала о тех, кому она принадлежит, и мне было больно. Теперь я могу любить её. Она им не принадлежит. Им ничто не принадлежит. Они никогда не побеждали. Я видела жизнь Гейла Винанда и теперь знаю. Нельзя из-за них ненавидеть землю. Земля прекрасна. Она опора для всего, но не для них.
Она знала, что делать. Но прежде она даст себе несколько дней. Она подумала: я научилась выносить всё, кроме счастья. Теперь я должна научиться жить со счастьем. И не сломаться под ним. Вот единственный жизненный устав, с которым мне теперь надо считаться.
Рорк стоял у окна своего дома в Монаднок-Велли. Он приезжал сюда летом, когда нуждался в отдыхе и одиночестве. Вечер был тихим. Окно выходило на небольшую площадку на склоне холма, обрамлённую уходящими ввысь деревьями. Над тёмными макушками теплилась красная полоса заката. Внизу, он знал, стояли другие дома, но их не было видно. Он был доволен тем, где и как построил этот дом.
Послышался шум мотора, с противоположной стороны дома подходила машина. Он удивился. Гостей он не ждал. Машина остановилась, мотор замолк. Он пошёл открыть дверь. И уже не удивился, увидев Доминик.
Она вошла так, будто оставляла дом всего на час-другой. На ней не было ни шляпы, ни чулок, только сандалии и полотняное платье с короткими рукавами, пригодное и для загородных прогулок, и для работы в саду. По её виду нельзя было сказать, что она проехала три штата, она выглядела как человек, гулявший на природе. Он понял, что торжественность момента состоит в том, что в торжественности нет нужды; ничего не надо было подчёркивать и выделять, важен был не этот вечер, а смысл прошедших до него семи лет.
— Говард.
Он как будто искал взглядом звук своего имени в комнате. У него было всё, чего он желал.
Но даже сейчас его не покидала одна мысль — как память о боли. Он сказал:
— Доминик, надо подождать, пока он не придёт в себя.
— Ты же знаешь, ему не оправиться.
— Пожалей его немного.
— Не говори их языком.
— У него не было выбора.
— Он мог закрыть газету.
— Это была его жизнь.
— А это моя жизнь.
Он не знал, что Винанд однажды сказал: любить значит делать исключение, а Винанд не хотел знать, что Рорк любит его настолько, чтобы сделать для него величайшее исключение. Рорк понял, что это бесполезно, как всякая жертва. И то, что он сказал, было его подписью под её решением:
— Я тебя люблю.
Она осмотрелась, чтобы обыденность окружающего помогла ей соблюсти правила того устава, которому она училась. Стены, которые он возвёл, кресла, которыми он пользовался, пачка его сигарет на столе — повседневные вещи, которые приобретают великолепие в такие моменты, как этот.
— Говард, я знаю, как ты собираешься поступить на процессе. Так что не важно, если они узнают о нас правду.
— Да, не важно.
— Когда ты пришёл в ту ночь и рассказал мне о Кортландте, я не пыталась остановить тебя. Я понимала, что ты должен был так поступить, тогда был твой час выдвигать условия. Теперь наступил мой час. Позволь мне поступить по-моему. Ни о чём не спрашивай. Не предостерегай меня, что бы я ни делала.
— Я знаю, что ты сделаешь.
— Ты знаешь, что я должна сделать?
— Да.
Согнув руку в локте, она коротко взмахнула кистью, словно отшвырнув прошлое. Тема была исчерпана, решение принято.
Отвернувшись, она лёгкой походкой пересекла комнату, чтобы освоиться в новом месте и принять присутствие Рорка как правило на все отпущенные ей дни, чтобы доказать себе, что она может не смотреть на него. Она знала, что оттягивает время, потому что не готова и никогда не будет готова. Она потянулась к пачке его сигарет на столе.
Её запястье сжали его пальцы. Он повернул её лицом к себе и крепко обнял, прижавшись губами к её губам. Она сознавала, что не исчез бесследно ни один миг семи лет, когда она стремилась к этому, скрывая боль и думая, что преодолела её, — нет, ничто не исчезло, а накапливалось как жажда, и надо было утолить её, дать выход ожиданию, получить полный ответ в прикосновении его тела.
Помог ли ей её новый устав, она не знала, — пожалуй, не очень, потому что он поднял её на руки, отнёс к креслу и посадил к себе на колени; он улыбался ей, как ребёнку, но в его объятиях чувствовались и озабоченность, и успокаивающая осторожность. Всё стало проще, не нужно было ничего скрывать, и она прошептала:
— Да, Говард… пока так… — и сказала: — Мне было так тяжело все эти годы. Но эти годы кончились.
