в белом венчике понуро
ждут простуду холода
ждет-пождёт с утра до ночи
руку жмет из-под руки
золотые зори прочи-
тает до седьмой строки
но главой нерукотворной
непокорною главой
иллюзорной славой сорной
и тяжёлою молвой
не поникни но проведай
что светлеет голова
коль ни слбова в простоте той
что сулила нам словба
неразменные и зорко
размахнувшись добела
от зари до горизонта
за водой поутру шла
10 марта 2009
* *
*
Марии Б.
господь призывает и ясности этой
не выдуманной впопыхах и не мной
расставленной вдоль по дороге согретой
той самой тобой не пройти стороной
так пуля холодная путь огибает
вздыхает ли мой незабытый прибой
не мыслящий больше тростник улетает
как воздух негромкий вечернею тьмой
богоборонимые белые руки
так неоспоримо встречают рассвет
что снова идти под великие луки
где матери юной в четырнадцать лет
след светлый крылатый в тенях не потерян
не ведая что сотворить не дано
там мама ушла и за нею летели
в забытые страны где всё зелено
и празднично вечно умелые годы
жнец швец на дуде не играл потому
помимо капризов своих и погоды
в высоком с отрадой я жил терему
небесных лечебниц палаты бездонны
не бил челобитных любил как огня
просил отпусти бездомовною полной
печальною чашей напутствуй меня
16 августа 2009
* *
*
коли навперейми, раптово
шарпнеться твоїх зазiхань
нечувана сумiш та слово
ознакою бажаних знань
надiйде незмiнною грою
гарячих та зимних заграв,
нервовою долею-млою,
що ти її знав i не знав, —
невдовзi останнiх обiймiв
погубиться привид сумний —
покiрний, зухвалий, свавiльний —
i твiй, i нарештi не твiй, —
тодi зрозумiєш зненацька,
що зустрiч дорiвнює всiм
колишнiм прощанням i пастка
чатує у лонi лiсiв,
второпаєш розумом раннiм:
тобi непереливки тут,
i цим безнадiйним воланням
дозволиш зiйти в висоту [2] .
2000, Visby
* *
*
ближе и ближе левей и правей
крепче к гончарному кругу приникнув
в перекрещенье с надорванной нитью
не пререкаться трудней и вольней
чем на излете седых снегирей
гулкою гирей удариться в рифму
недозвеневшую лезвием бритвы
точно отточенным злей и острей
адову другу добавить ума
в правом предсердии вольтова тьма
не догорает прерывистой нитью
снова не выгорит этот отлёт
издали даже благое наитье
выглядит как от ворот поворот
Февраль 2008
Перекладаючи Стуса
Наснилося, з розлуки наверзлося...
В. С.
Увесь геть ранок, журно — якбим пiзно
вночi схотiв ненаодинцi буть —
об тi рядки тручаюся; та списа
не маю, щоб чарiвну каламуть
тих келихiв-дзвiночкiв невгамовних
приспати, настромивши на сльозу
уламки болю й туги.
...Дощ з бавовни
важкого неба — падає, мов сум [3] .
1991
[1] Если бы я мог сказать это по-русски, вот что получилось бы (курсивом выделяю для украинского уха достаточно очевидные цитаты из Тараса Шевченко):
«жизнь остановилась и / против нет ничего а все же / напрасно ожидать до тех пор / как взойдет зренье словно солнце де- / романтизация до края / дошла каждый вечер когда / казалось что я не знаю / о себе лишнего из мглы / полупогруженной в бесчисленные / тщетные воспоминания ночью / придет пестрая немощь / коли б вы знали панычи / об этих узнаваньях пусть вне- / запных но горестных и / уместных и ярко точных / словно припоминания полустолетние нет / мне не все равно слава богу / устала но не отдыхать / мгновенные встречи и шаги / позади слышу не летать».
[2] И снова — попробую перевести:
«когда наперехват, внезапно / рванется твоих желаний [жажд?] / неслыханная смесь и слово / признаком желаемых знаний / придет неизменной игрою / горячих и обжигающе-холодных зорь / нервной судьбой-мглою, / которую ты знал и не знал, — / и вскоре последних объятий / канет призрак печальный — / покорный, брутальный, своевольный — / и твой, и в конце концов не твой, — // тогда поймешь внезапно, / что встреча равняется всем / прошлым прощаньям и ловушка / подстерегает в лесном лоне, / когда дойдешь ранним разумом, / что все здесь не по тебе / и этим безнадежным призывам / позволишь взлететь ввысь».
[3] Это я когда переводил Василя Стуса, так думал:
«Все утро напролет, с печалью, — словно поздно / ночью захотел вдруг быть не один — / об эти строчки бьюсь, но копья / нет у меня, чтобы колдовскую муть / этих бокалов-колокольцев неугомонных / усыпить, нанизать на слезы / осколки боли, тоски. / … Дождь с хлопкового / тяжкого неба — падает как грусть».
Михайлов Анатолий Григорьевич родился в 1940 году в Москве, закончил Московский авиационный институт. Прозаик, автор книг “У нас в саду жулики”, “Записки из коридора”, “Мозги набекрень” и “Что остается”. Печатался в журналах “Звезда”, “Октябрь” и др. Живет в Санкт-Петербурге. В “Новом мире” публикуется впервые.
Повесть
ГНИЛАЯ ВОДА
Я придвинул бланк и, поклевав чернильницу, нацарапал: “МОСКВА САВВИНСКАЯ НАБЕРЕЖНАЯ 5 КВАРТИРА 14 КОЗАРОВЕЦКОМУ МЕНЯ ВЫЗЫВАЛИ ГАЛИНЕ БОРИСОВНЕ”.
Телеграфистка пробежалась по количеству слов и протянула мне бланк обратно: оказывается, надо еще дописать свою фамилию.
Я почесал затылок и, заменив правую руку на левую, накорябал: МИХАЙЛОВ.
Уже полез в карман за деньгами, но в последний момент вдруг вспомнил, что передо мной не конверт, а в телеграмме почерк у всех одинаковый, и, заметая следы, решил свою фамилию зашифровать.
Буду теперь Ковалев — и, зачеркнув засекреченного МИХАЙЛОВА, засветил свою подпольную кликуху.
Телеграфистка опять поводила пальцем и вернула мне бланк обратно; оказывается, зачеркивать не положено, и пришлось переписывать еще раз.
Добравшись до КОВАЛЕВА, я задумался: а как же ты теперь поймешь, что это я, и неожиданно сообразил, что и тебя тоже не помешает засекретить.
Я схватил еще один бланк и написал: “МОСКВА УЛИЦА ГЕОРГИУ- ДЕЖА 12 КВАРТИРА 84 СЕРЕГИНУ ПОЗВОНИ КИСЕЛЕВУ ПЕРЕДАЙ МЕНЯ ВЫЗЫВАЛИ ГАЛИНЕ БОРИСОВНЕ КОВАЛЕВ”.
Но в результате снова засомневался: ведь Стасик тоже не поймет, что я — это КОВАЛЕВ, а ты — КИСЕЛЕВ, и, продублировав твой адрес, уточнил: “ВОЛОДЯ СРОЧНО ПОЗВОНИ СЕРЕГИНУ ОБЪЯСНИ ЧТО КОВАЛЕВ ЭТО Я КИСЕЛЕВ ЭТО ТЫ КОВАЛЕВ”.
Но и на этот раз сомнение меня не покинуло: хоть и прибавилось двадцать восемь копеек, ты все равно ничего не поймешь.
Я вытер капли пота и, скомкав каждый бланк, выбросил их в урну.
